Иная судьба

Стрела ломается о внутренний щит. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.

«Чем же ты…», — срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.

Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук — и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.

Из неистовой ярости, и весёлого шального бешенства, и упоения боем, и истошного, с привизгом смеха Судьбы за плечами.

Алкионей — дивный лучник, и он не промахивается.

Стрела пронзает мне лоб — входит глубоко, цепкой занозой — и вливается в тело огнём, прокатывается по венам неистовым пламенем тысячи драконов, занимается мгновенным пожаром… и гаснет, сходит на нет.

Потому что там, внутри, навстречу огню горой вырастает Олимп. Правление.

И становится ледяным щитом против ярости, и бешенства, и смеха.

На холодном золоте щита — сложно расставленные фигуры, которыми нужно играть, править… удерживать. Жена-советница вот пришла — никак, опять всё о серьезном говорить! Угрюмо притулился с краю Посейдон — с собственной головой в руках.

В центре щита — фигура крылатого мечника, вот-вот заявит: «Бездарно дерешься…»

Точно ли бездарно?

Точно. Потому что я не дерусь.

И потому что вторая стрела канула в небытие, не оставив ни следа на коже. Гулко стукнула о внутренний щит — и стыдливо погасла.

А моя Погибель глядит всё тревожнее, и пальцы у нее что-то торопливы.

И губы вышёптывают, пополам с проклятиями: «Чем же ты закрываешься, чем же ты…»

И улыбка становится оскалом, полным ненависти, и он поспешно свивает свою третью, чёрную стрелу. Из ненависти, из самых чёрных пророчеств, из вечной истины: один над другим, один убивает другого…

И толкает ее в полет с силой — будто мать птенца из гнезда…

Конечно, не промахивается.

Стрела ударяет в спину (как она туда залетела?!). Подкрадывается — чтобы уж наверняка, в незащищённое место. И растекается внутри — волной полынной горечи, тяжким осознанием своего выбора, желанием во что бы то ни стало, любой ценой победить…

Растворяется, оставляя после себя почему-то яблочный привкус.

А те, кто сражается за моей спиной, — приходят и становятся щитом внутри меня.

Лучшим из щитов, самым нерущимым. Укрывают от ненависти и пророчеств.

На бирюзовом щите — разливы волн, бьющихся о скалы. Бредет вот кто-то на Олимп… или с Олимпа?! Не поймёшь — отдал трон, забрал трон…

В центре щита летит колесница с похищенной девушкой. Весело развеваются освобожденные волосы. И воинственный клич дочери там, за плечами, и радостный отклик Ареса — они тоже тут, на щите.

Что тут какие-то стрелы…

Раскалывается, как пустая скорлупка. Распадается на ниточки. И губы моей Погибели начинают трястись. Так, что не сразу можно различить: «Чем же ты так… чем?!»

В шёпоте у него — отчаяние, а потому следующую стрелу он вьёт из него.

В серебристый, разящий лёд сплетаются безысходность и боль, и страшное осознание проигрыша, и невозможность бежать…

Он почти промахивается.

Но я делаю шаг вперед — чтобы не промахнулся.

Стрела пробивает мне левую ладонь — и входит в пальцы, в кровь, в кости, ледяным холодом Стикса. Прорастает неистовой стужей, отдаёт кашлем и ломотой костей…

Но навстречу стуже изнутри поднимается весна. Обнимает теплыми руками — мягкий щит, обволакивающий, с цветочным ароматом…

На медном щите — ее первый танец и робкие взгляды при первой встрече. По краям щита кудрявятся цветы — дельфиниум, фиалки, нарциссы…

А в центре — разбросал зёрна гранат. Разлёгся символом вечной клятвы: ты — мой, я — твоя, за зимой всегда приходит весна, помни это…

Помню, — шевелю я губами, и кажется даже — это привкус граната на них, только разве гранаты бывают такими солеными? Я… помню. Я… понимаю.

Ты, которая — мой щит, мой смысл, моё всё. Которая уже не Кора и почти не Персефона. Которая — та… то… третье имя, для которого еще не место здесь.

Я понимаю и всё равно буду ждать.

Стрела стыдливо становится лучом. Плавится от слишком теплого щита, вплетается в весенние разливы солнца там, внутри, в моей памяти.

Они слишком яркие, потому Алкионей что-то размыт перед глазами. Или это он там так трясется?

Надо же — и впрямь трясется. Выкрикивает, оскалившись:

— Чем? Ты?! Закрываешься?! — и когда я делаю еще шаг навстречу, он успевает выпустить в меня еще одну стрелу.

Серую, железную. Свитую из страха. Из ужаса перед небытием, и ощущения конца, и стылого чувства неизбежности.

На этот раз он целился хорошо — и он не промахивается.

Стрела пропарывает мне горло.

Проливается внутрь соленым вкусом смертности — самого страшного, что может испытать бог. Осознанием: Ананка — над тобой, тебе ее не победить, нет пути… Любые выходы — хуже. У тебя правильно всё закончилось, но вот теперь — просто не может не закончиться неправильно.

А в ответ — щитом…

Что-то иное. Могущественное и рождающее внутри уверенность, нет, веру.

Что всё закончится правильно.

Что-то, принесенное и подаренное в мир весной, возродившееся в этом мире…

То, что способно пережить богов и умереть последним.

Сильнее стрелы — которая ржавеет и опадает в прах. Острее меча.

Меча…