Иная вечность

Напряжение исчезает, покидая тело постепенно, размеренно, горячими раскидистыми волнами, заставляя забыть тревогу и предлагая следующему эпизоду осуществить себя… Здесь две высокие старые сосны, надёжно держащие меж собой хрупкие детские качели… Сколько раз касалась моя рука жёстких шершавых стволов, измазанных липким пахучим соком! А вот и два окна нашего дачного дома, вот терраса, игриво обвитая плеядами ярко-красных ладошек дикого винограда. Возле калитки синеют заботливо посаженные в рядок люпинусы, бережно обрабатываемые басистыми шмелями… Из-за пышных кустов чёрной смородины причудливо выглядывают рваные шапки розовых махровых пионов… Рядом с соснами накрыт длинный стол, лиц гостей мне разглядеть не удаётся… Все шумно разговаривают, обсуждают что-то, то и дело переходя на смех и наполняя бокалы вином… А вот и мама моя, совсем молодая ещё – жёсткий уверенный взгляд больших тёмно-зелёных глаз… Она поворачивает голову, смотрит на меня и застывает в роскошной улыбке… Затылком ощущаю чьё-то горячее дыхание и слышу неровный шёпот: «Только не думай, что ты сможешь что-то изменить…» Резко оглядываюсь назад. Никого. Пустота. Ощущение невесомости… Густые клубы голубого тумана… И вот кажется они уже рассеиваются…

Родная Москва моя, Аефортово, тяжёлая готика врат Немецкого кладбища… Мне не больше семи, я крепко держу за руку деда – ладонь в ладонь, в нерушимый замо́к. В другой руке у него коричневый кожаный портфель и картонная коробка из-под обуви с множеством пробитых дырочек в крышке. Мы гордо идём выпускать воробья, подобранного на улице и выхоженного нами. Мы решили, что на кладбище птице будет несложно… Сначала мы движемся прямо, до часовни, затем налево, потом ещё раз налево… Это последний маршрут родных и близких мне кровью своей… Дошли. Страшный чёрный гранит с застывшими навек лицами на долю секунды схватывает блик серых птичьих крылышек… Дед… Тяжёлая одышка, хриплый лёгочный кашель, солёная испарина на лбу… Небрежно, с ухмылкой кидает в мою сторону: «Ко мне скоро сюда ходить будешь!.. Вот так-то, мартышка…» Невыразимая, разрывающая боль в груди, слёзы нахлынувших воспоминаний, отчаяние и бесконечная тоска, тоска, тоска… До состояния необходимой тупости, до непонимания происходящего, до неистовой яркой электрической вспышки в сознании, перемещающей в иную точку мою душу…

…Высокий рост, сияющие белые полотна по диковинно сложенному телу, бездонные печальные глаза и удивительные крылья… Невообразимая ширина их размаха и тяжёлое, густое оперение. Протягиваю руку в попытке дотянуться, дотронуться, но Ангел останавливает меня незримым бессловесным запретом… Он садится на ступени крутой изумрудной лестницы, ведущей бесконечно высоко, вверх, и показывает мне свои мраморные ладони… Голос его громок и сердит:

– Почему не записываешь то, что приходит в твою голову? Мир всегда нуждается в признании сущности Господа!

Я смущена, скована и не в силах внятно ответить:

– Но… я не готова пока… к выражению подобных тем… Мой собеседник вежливо улыбается глубокими морщинками вокруг глаз и расправляет прекрасные крылья:

– Абсолютно любая тема является признанием сущности Господа…

…Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения… Единожды рождённые, они имеют своё, неповторимое и уникальное существование в пространстве Времени. Они способны изменяться, играя прелестными красками Бытия, способны искажать восприятие жизни, влияя на расстановку действий и событий, способны возвращаться. Они заставляют думать, погружаться в иллюзию Мечты и не забывать Прошлое, настойчиво выдёргивая из него нетлеющие с годами фрагменты неисправимости.

Меня разбудил дождь…

Меня разбудил дождь… Неистовый, металлический, он барабанил в мутную пелену окна моей комнаты. С трудом приоткрыв глаза, толком не приведя своё сознанье в надлежащий порядок, я обнаружил на часах половину пятого. Хмурый октябрьский день подходил к концу, покорно предоставляя свои права серому промозглому вечеру…

Я справился… Мысль об этом родила сладкую, тёплую волну в моём теле. Похороны отца, а затем затянувшаяся церемония поминок с подобающим ей бредом душеиз-лияний родственников, друзей и просто сочувствующих скорбному моменту, превратили ушедшую ночь в настоящий кошмар и повергли меня в бесстыдное бегство на необитаемый остров детства моего, в старый загородный дом. Я вспомнил, как, переступив порог и миновав сонную тишину коридора, я надёжно запер свою душу в обшарпанных стенах безграничной независимости и покоя, насильно влил в себя полстакана горькой и, преодолевая мерзкую тошноту, свалился на диван…

Я всегда любил своего отца. Любил, когда не умел принять его жизненных взглядов, когда не мог смириться с его равнодушием ко мне. Любил, даже когда ненавидел.

Он был непостижимо сложный! Интеллигентный, благородный человек, посвятивший всю свою жизнь служению хирургии и спасший не одну тысячу жизней человеческих, он, казалось, абсолютно не принимал во внимание моё существо.