Иная жизнь

Затем выявилось несовпадение взглядов на роль периферийных уфологических групп. На переданную через меня просьбу ленинградских энтузиастов из числа морских офицеров дать им какое-нибудь задание Феликс Юрьевич нервно ответил: "Куда они лезут? Пусть изучают Балтийское море. С уфологией разберемся сами". Но наше сотрудничество продолжалось, ибо, как я понимал, общая проблема была выше противоречий. Так было до конца 1977 года. Я даже имел удовольствие успеть услышать публичное выступление Зигеля перед членами Московского общества испытателей природы. Это мероприятие, как тогда водилось, широко не афишировалось, тем более, что выступать прилюдно Зигелю запретили, но зал, по-моему, где-то в Фурманном переулке, был полон.

Лектором Ф. Ю. Зигель был блестящим, как, к слову сказать, и автором брошюр и книг, популяризирующих астрономические знания. Вряд ли кто-нибудь смог бы так образно рассказать о появившихся в наших пространствах инопланетных зондах и кораблях или сочно изложить сухую по сути работу Маккемпбелла.

И вдруг это письмо. Оно выпало из почтового ящика прямо в руки, как черная метка из романа Стивенсона. Вскрыв конверт, я не поверил глазам. Письмо, увы, не сохранилось, я разорвал его в клочки и выбросил, как злой талисман. Мне было стыдно за автора письма, обидно за себя, и еще я, наверное, стеснялся, что кто-нибудь прочитает слова авторитета и примет их за истину. Сейчас бы я его опубликовал. Смысл зигелевских хлестких фраз сводился к следующему: кто разрешил и по какому праву я позволяю себе выступать с лекцией о НЛО? Почему бессовестно использую при этом его, Зигеля, материалы? Как могу я, ученый, как Иуда продаваться за тридцать серебренников? И вместо посткриптума - слова о разрыве отношений и о моем отлучении от проблемы НЛО.

Отойдя от первоначального шока, я стал размышлять. Ведь Зигель не присутствовал ни на одной моей лекции. Правда, ему могли дать прослушать магнитофонную запись. Ну и что? Но он упрекает меня не в каких-либо ошибках, а в плагиате. Почему? Ведь в моих выступлениях не было зигелевских материалов. Будучи прекрасным педагогом и популяризатором, Феликс Юрьевич, к сожалению, не успел стать генератором новых идей или теоретиком НЛО. И он, и я обсуждали тогда одни и те же сюжеты, почерпнутые из сообщений ТАСС, зарубежной периодики и Маккемпбелла, каждый, разумеется, в своей аранжировке. А пора собственных исследований на местности, экспериментов, обобщений и гипотез, характеризующих научный почерк личности или школы, тогда еще не наступила. Так что авторских материалов Зигеля я привести в лекциях не мог из-за отсутствия таковых в природе и обществе.

Кто разрешил? Человек, по-моему, сам волен выбирать себе манеру существования. Можно жить по разрешению, по команде, а если разрешение на очередной какой-то шаг не поступило, то его надо испросить у того, кто существует и кормится выдачей разрешений или запрещений.

Можно выбрать другой путь и жить просто по совести, не дожидаясь и не выпрашивая разрешений. Когда я понял, что люди несведущи в том, что сосуществуют рядом с крупномасштабным явлением и что государство не только не знакомит их с этой стороной бытия, а препятствует этому, я стал читать лекции. И делать это мне никто не запрещал. А прекрасному лектору Зигелю запретили. Нет бы на его месте радоваться, что кто-то другой подхватил эстафету. Ан, нет. Он рассудил по-другому.

А теперь по поводу Иуды. Ступив на боевую тропу уфолога-просветителя, я и не помышлял о каких-то гонорарах, руководствуясь только что названными соображениями. Это сейчас, в монетарный период, когда я стал пенсионером, вопрос об оплате моих интеллектуально-психофизических затрат может стать предметом обсуждения. А может и не стать. А тогда большинство лекций я прочитал бесплатно, часть через общество "Знание" с его несерьезными тарифами. Были случаи, когда организаторы "подпольных" лекций тихонько вручали конверт "от профкома" или "инициативной группы". Но по сути это была плата за напряженный труд, потому что выбранный мной сюжет и дарованный природой темперамент, да и сами слушатели требовали самоотдачи, иногда заставлявшей выкладываться полностью. Материальная оценка такой работы издавна называлась гонораром.

Почему это так взволновало Зигеля? А посещали ли его такие же мысли, например, при получении им зарплаты в авиационном институте? Или гонораров за написание множества популярных брошюр и книжек, где, кстати, широко используется компилятивный метод? Не обязательно быть бессеребренником, чтобы осуждать другого, но оглядываться на себя желательно всегда.

И, наконец, разрыв и отлучение. Конечно, больше всего я переживал разрыв. Я считал его нелепостью, нонсенсом, наваждением, временно обуявшем сложную зигелевскую натуру. "И коль черти в душе гнездились, значит ангелы жили в ней". Досадно, что на сей раз победили черти, ослепившие Зигеля его собственным сиянием.