Иная

— Я был рад, что она ушла от него, и рад принять ее обратно. Она была хорошим работником. С пчелами ладила, как никто.

Речь его была тихой и неторопливой, с мягкими модуляциями и приглушенными гласными, какой я никогда раньше не слышала. Я подумала о том, как резко и грубо звучит речь большинства жителей Саратога-Спрингс (за примечательным исключением в лице папы). Я могла слушать речь мистера Уинтерса часами.

— Теперь я вижу сходство, — сказал он, глядя на меня. — У тебя мамины глаза.

— Спасибо!

Он дал мне первую физическую ниточку к маме.

Мистер Уинтерс как-то странно дернул правым плечом.

— Она была редкой красавицей. И шутницей. Эта женщина всегда могла меня рассмешить.

Я рассказала, что приехала в Саванну на поиски мамы, любого ее следа или ее родни.

— У нее была сестра, Софи.

— Софи совсем не такая, как Сара.

— А она здесь? — Я с трудом верила своей удаче.

— Живет в паре миль отсюда, в сторону города. По крайней мере, жила. Я ничего не слышал о Софи вот уже много лет. Раньше она попадалась мне в газете со своими розами, каждый раз, когда проходила выставка цветов.

Должно быть, разочарование отразилось у меня на лице, потому что он добавил:

— Это не значит, что она не живет там до сих пор. Может, тебе стоит ей позвонить?

Я сказала, что не нашла ее номера в телефонном справочнике. Он снова дернул плечом.

— Да, это очень похоже на Софи. Она старая дева. Живет одна. Предпочитает, чтоб ее номер не значился в базе.

Он наклонился за сеткой и капюшоном, которые положил на траву рядом с дымарем.

— Вот что я тебе скажу: мне все равно пора обедать, а после я отвезу тебя туда, и мы посмотрим, живет ли она там сейчас, в доме на Скревен-стрит.

— Вы очень добры.

— По-моему, уж это-то я могу сделать для Сариной дочки. Кстати, сколько тебе? Семнадцать? Восемнадцать?

— Более-менее.

Мне не хотелось объяснять, почему тринадцатилетняя девочка путешествует в одиночку.

Мистер Уинтерс ездил на старом синем пикапе с желтым логотипом в виде пчелы на обеих дверях. Окна были опущены, и я радовалась: солнце вынырнуло из облаков, и в машину врывался воздух, горячий и влажный.

Он остановился возле ресторанчика по пути к городу — ничего особенного, просто придорожная закусочная, — и, сидя снаружи под навесом с видом на болото, я впервые в жизни попробовала живые устрицы.

Мистер Уинтерс принес их полную тарелку — половинки ракушек различных размеров в ледяной крошке. Он пошел назад за суповой тарелкой и вернулся с миской крекеров и бутылкой красного соуса. Затем стратегически расположил все это на столе между нами.

— Никогда не пробовала?! — ахнул он с таким изумлением на лице, будто я заявила, что никогда не дышала. — Ох уж эти янки…

Он продемонстрировал мне правильную методику поедания устриц; капнул две капли соуса на устрицу, взял ракушку, поднес ко рту и высосал содержимое. Пустую ракушку положил в суповую тарелку. Затем взял несколько содовых крекеров и закусил.

Я взяла ракушку, заранее прикидывая, как скрыть отвращение — например, тайком сплюнуть в салфетку. Желтовато-белая и серая мякоть выглядела несъедобной, да и в любом случае в те дни я не чувствовала аппетита ни к чему, что не было красным. Я подняла ракушку, как он показал, чтобы не пролилось ни капли жидкости, и храбро высосала.

Как описать этот вкус? Лучше, чем кровь! Они оказались плотными и в то же время мягкими и источали минеральное вещество, которое, казалось, закачивало кислород прямиком в вены. Позже я выяснила, что в устрицах, свежих, разумеется, полно питательных минералов, включая кислород, кальций и фосфор.

Мистер Уинтерс наблюдал за мной, я чувствовала это даже с закрытыми глазами. Я услышала его голос:

— Конечно, некоторые не выносят…

Я открыла глаза.

— В жизни ничего лучше не пробовала!

— Да уж прямо? — хохотнул он.

— Никогда!

Мы переглянулись с полным взаимопониманием.

Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.

Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы — одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые — приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.

Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:

— Спасибо.

Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:

— У меня когда-то была дочка.

Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.

— Что с ней случилось?

— Вышла замуж за идиота.

Мы помолчали, затем я услышала свой голос:

— Вы знали моего папу?

— Ну, — он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, — видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.

Я не знала, что сказать.

Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.