Триплстеп, триплстеп, рокстеп! Трипл, трипл, рок! Трипл-трипл-рок! Его рука держала руку невидимой партнёрши, но все в кирхе видели её – быструю, весёлую, белозубую, королеву ритма. Её юбки закручивались вокруг бёдер, горячее тело вращалось юлой то в одну, то в другую сторону; она то льнула к Жорке-Джорджу, то отпрыгивала на рок-степе, и руки танцоров натягивались, как резина, преодолевая силы любого тяготения. Это видение было круче любой мальчишеской мечты – яркая помада, тонкие чулки, ровные стрелки, подвязки, круглая попа, быстрые ноги, туфельки с аккуратными носиками. А Жорка Трошин танцевал так, что любой врач зареченской больницы сходу определил бы ему полиомиелит, – на кривых ногах, опасно выворачивая колени и лодыжки, но надо было видеть, какую дорожку он сделал колено за колено!
– У-у-у-ху-у! – взвыл забывший о своих переживаниях Эл.
– «Рок вокруг часов», – со знанием дела перешёптывались младшие.
Не умевший танцевать Гришка схватил пустой ящик, поставил сверху ещё один и начал лупить ладонями: «Бац-ба-бац! Бац-ба-бац! Бац! Бац! Бац-ба-бац! Бац-ба-бац! Бац! Бац!»
И Виктор Трошин, кандидат в члены партии, он же Яктык Филиппов, он же Винсент, захулиганничал вовсю:
Сзади кто-то уже рыдал от смеха, Фимка дудел, Жорка танцевал, Гришка бил ритм, а Винс продолжил:
Жорка замахал рукой, чтобы Винс прекратил безобразничать, но это было только начало.
У Фимки чуб уже потемнел от пота и упал сосульками на мокрый лоб, саксофон взвыл, закашлялся, зачмокал, поцеловал невидимую танцовщицу и затих. Эхо ещё секунду пометалось между балок под потолком, пару раз стукнули каблуки Жорки-Джорджа. Гришка дул на побитые с непривычки ладони.
– Молоток, – Винс подошёл к выложившемуся Фиме. – Мо-ло-ток, старик.
– Я… Это… Ну… – Фимка дышал тяжело, возбуждённо, с надеждой заглядывая в глаза Яктыку. – Жорка сказал. Ну… Жорка, что вы, это, танцуете.
– Да, старик.
– А, это, ноты – ноты у вас есть? Ну, может быть, ну… я со слуха могу.
– Со слуха? Записать?
– Да, – Фимка вытер каплю пота, пробежавшую по носу. – Умею, конечно.
И он заулыбался во всю ширину, вернее, во всю длину, а ещё вернее, во всю ширину и длину своих несколько лошадиных зубов.
Винс задумался. К нему подошёл раскрасневшийся Жорка.
– Ну, Винс?
– Погоди. Дай подумать.
– Что думать? Наш парень. Надо ему, сам видишь.
– Цыц! Не лезь вперёд батьки! Я не такой тупой, как ты думаешь. Я другое думаю, – Винс поднял голову, хитро прищурился. – Слушай, как тебя? Фима? Фима Зиль-берштейн?
– Да. Ефим Самуилович.
– Это лишнее. Хоть Абрамович. Я – Винс. Он – Джордж. Это – Эл. Эл, иди сюда! Да хорош дуться, не пропадём, хрен с ней, с курицей этой! Иди сюда! Вот, Фима, это младший наш, Эл.
Алёшка пожал влажную, мягкую-мягкую, неожиданно цепкую руку Фимы. Винс продолжал.
– Фима, раз так уж вышло, сам понимаешь, будем держать марку. Будешь ты… будешь ты – Фил. Но Зильбер… Нет. Будешь ты – Фил Силвер!
– Винс, ты – гений! – прошептал Джордж.
– Спокойно! Фил, слушай. Джордж тебе всё покажет, всё даст, отвезёт куда надо. А ты – учи всё, как можешь. Слушай… А ещё кто-нибудь? Ну, есть, кто у вас ещё дудит?
– Найдутся, – закивал наречённый и совершенно счастливый Фил Силвер.
– Ну и славно. Ладно. Алёшка, проводи Фила, мы поговорим маленько. Эй, мелочь! Давай сюда!
– Я? – Гришка опасливо подошёл.
– Ты! Ты стучал по ящикам?
– Стучал. А что?
– Ты тоже Рабинович? Почему спг’ашиваешь, когда тебя спг’ашивают?
– Жадов я. Валя – мой брат. Мы – Жадовы. Не, не евреи.
– Жадовы? Не Жидовы? Дур-р-рак! Фил, секунду!
Фил замер, задрав длинную ногу на подоконник.
– Фил, слышал, как он стучит?
– Честно говоря, нет.
– Стучит. Сделаешь из него барабанщика?
– Поп’обуем. У нас в музыкальной школе есть ба’абаны. Только никто не идёт.
– Гришка! Пойдешь в школу и научишься!
– Я…
– Цыц! Пойдёшь с Филом и запишешься. А не запишешься – лучше тебе записаться. Брату скажу, он объяснит. Понял? Чтобы немедленно стал самым лучшим барабанщиком.
– Хорошо.
– Вот и ладно, старичок. Шагайте.