Индиго

Валентин очнулся от внутреннего диалога, от неприятного внутреннего диалога, и неприятие передалось к отношению «жертва – хищник». Сантиментам здесь не место! Третьего Из Списка ждёт смерть. С муками или без них, но определенно – смерть. И пора, пора с этим кончать!

50

Из дневника:

Я впервые подумал (пусть и на секунду, но подумал) о себе, как об убийце. Заурядном убийце. Обидно… обидно, зная, какая цель (Сила) движет мной, но в глазах общественности я таким заурядным и являюсь (при условии, что меня умудрятся поймать с поличным… но и в таком раскладе, что это даст?) – неизвестным убийцей, не маньяком.

Вряд ли даже Шерлок Холмс сопоставит мои преступления в единый акт.

Неужели я стал тяготеть к славе Чикотило (причём, что Чикотило такой известности не жаждал, не желал)? Нет, нет!!!!! На меня просто напало безумие, просто я не был готов к убийству через причинение мук. Так я больше не поступлю! Не могу так.

Мне осталось немного.

Ещё немного мести.

А потом… суп с котом и пироги с котятами.

51

Кузьму выпустили из-под стражи накануне празднования дня рождения, эту часть сделки Иван Демьяныч выполнил без труда: шаг в получении доверия. Иначе как? Девица просто-напросто не станет выполнять обещанного, если не увидит увальня-кузнеца. Приставленный к Кузьме урядник следовал за ним в пяти-шести шагах, амуницию его составляли два пистолета, один из которых заткнут за пояс, другой кочует из руки в руку. Руки урядника, не привыкшие к пистолету, то и дело потели на такой жаре, и урядник утомился вытирать их насухо о рукава.

Валя ожидала любимого у озерца, вырытого несколько лет назад по прихоти Демьяна Евсеевича (в озере разводили осетров, которых самолично удил забавы ради сам глава семьи), в полукилометре от усадьбы. Место тихое, даже дикое: Демьян Евсеевич редко кому позволял заходить в свой любимый заповедный уголок. Озерцо сверкало в центре поляны, полной пестротой луговых цветов, окаймляясь двумя рядами искусственно высаженных ясеней. Пустоту барского заповедника заполняли облюбовавшие озерцо дикие утки и дрозды, терявшиеся в деревьях. Утки шумно поднялись в небо, кряканьем перекрыв дроздовую трель, когда Валя, завидев знакомую фигуру, крикнула:

– Кузьма! – и бросилась ему навстречу.

Влюблённые обнялись и долго не разнимали объятий, не молвя ни слова. Урядник деликатно прокряхтел в кулак, напоминая о своём присутствии. Кузьма недобро сверкнул на него глазами, мол, чем мы тебе, иуда, мешаем, что ты кряхтишь? Урядник стушевался.

– Мы посидим у воды. Вдвоём, – сказал ему Кузьма. – Побудь тут… пожалуйста! Я ведь не сбегу. Куда бежать?

– Не велено, – буркнул недовольный своим заданием урядник.

– Да будь же ты человеком! – в сердцах сказал Кузьма.

– Миленький, просим тебя! – подхватила слова друга Валя.

– Ладно, что уж там… – быстро сдался урядник. – Ступайте.

Влюблённые поблагодарили человека и сели у пологого берега озерца. После расспросов друг о друге и ложных (но таких необходимых сейчас) заверений, что с ними не всё так плохо, как ожидалось, Кузьма спросил:

– Как в деревне?

Валя рассказала без утайки. Кузьма спрятал лицо в своих огромных ладонях; он считал себя виноватым во всех несчастиях.

– Лучше б я его тогда убил!

– Родненький, он бы убил тебя быстрее, – заметила Валя и додумала про себя: «И занялся бы мною!»

– Я должен был попытаться, – не унимался Кузьма.

Валя отняла его руки от лица, приложила свои и повернула голову к себе. Кузьма посмотрел на любимую, глаза кузнеца краснели от удерживаемых слёз.

– Ты не можешь взять на себя такой грех! – сказала она.

– Валюша, за тебя я могу чёрту рога обломать.

– Поклянись, Кузьма, поклянись, что никогда не убьёшь никого, что бы ни случилось! Поклянись! – Валя отчаянно тряхнула его голову.

– Почему? – Кузьма взял её руки за запястья. – Почему ты берёшь с меня такую клятву?

– Потому что люблю тебя! А убив, ты погубишь себя… и погубишь деревню.

– Боже!.. – Кузьма склонил чело в глубокой кручине, две крупные слезы капнули на пыльную штанину. Валя прижала голову кузнеца к груди, дав волю безвольным слезам своим. Кузьма обхватил девушку за талию и так скорбной статуей они долго сидели в неудобных позах.