Индия. Записки белого человека

На берегу спиной ко мне, как цапля, на одной ноге стоял старик и играл на флейте-бансури, а вокруг него лежали козы. Двадцать, а то и тридцать потрясающе красивых кашмирских коз!

Я присел на камень метрах в десяти от старого тибетца. Уверен, подойди я ближе — и тогда музыкант не обратил бы на меня внимания. Он находился в глубоком трансе. Глаза его были закрыты, лицо обращено к луне, а тело, хоть он и стоял в позе «дерева» с вжатой стопой одной ноги в бедро другой, оставалось совершенно неподвижным. В таком положении старик умудрялся безошибочно выдувать тягучую, словно разлитую по поверхности озера, мелодию. И не было на его лице ни безумия, ни кривляния. Как камни вокруг, как склоны гор, лицо старика ничего не выражало. Я вспомнил рассказ Санму о плененных гандхарвой душах, превращенных в звуки флейты. И второй раз за день возникла мысль, что тибетцы — инопланетяне. Кто еще мог придумать такое?!

Теперь я не испытывал к несчастному безумцу ни отвращения, ни жалости, но с удивлением наблюдал за ним самим и за его слушательницами. Козы лежали с поднятыми головами и неотрывно смотрели на флейту. Казалось, они были готовы последовать за музыкантом куда угодно, хоть бы и в ледяную воду высокогорного озера. «Как крысы за крысоловом, — подумал я. — Или как дети…»

В этот момент крупная коза с треугольным пятном на лбу, напоминающим полуостров Индостан, повернула голову и внимательно посмотрела мне в глаза. Не отводя взгляда, встала на ноги и, словно желая укрепить меня в возникшей догадке, отправилась к воде. Постояла у самой ее кромки и, как ни в чем не бывало, пошла по зеркальной поверхности, аккуратно переставляя тонкие ноги — с одного лунного «зайчика» на другой, с одного на другой. Следом за ней потянулись и остальные козы. Их копыта разбивали луну на жидкие осколки, и те, перекатываясь, как ртуть, тянулись друг к другу, сливались в лужицы побольше, пока в какой-то момент не превратились в огромный сияющий, не оставляющий места темноте свет.

«С Индией надо кончать, иначе можно сойти с ума», — так думал я, лежа на мешках с овечьей шерстью и уставив взгляд в потолок. Как ни старался, я не мог вспомнить, каким образом добрался ночью от берега до сарая. Да и был ли тот поход на озеро?! Пытаясь нащупать, где кончалась явь и начинался сон, я шаг за шагом восстанавливал события вчерашнего вечера — с выходом из дома после ужина, страхами в сумеречном сарае, возвращением спутников после прогулки, разговором с молодой женщиной и, наконец, походом на звук флейты на берег озера. Где-то на этом пути была трещина, разделявшая два мира. Каким-то неведомым образом вчера ночью я перемахнул через нее, не заметив.

Было совершенно ясно, что бродившие по воде козы относились к сфере сновидений. А флейтист, стоявший на одной ноге? А соль на берегу? А испускавшие серебряный свет камни?

Удрученный безуспешными попытками отыскать ответ на свои вопросы, я поднялся с тибетской лежанки и вышел из сарая наружу. Вставшие раньше меня спутники умывались на берегу озера. Водитель возился возле джипа, явно собираясь в обратный путь.

Продолжая раздумывать о событиях минувшей ночи, я обошел вокруг дома и снова увидел женщин, вычесывающих козий пух. Санму, заметив меня, кивнула головой — джулэй! — и выпустила истошно вопившую козу. Та отскочила в сторону и, склонив голову, застыла у ограды. На лбу у нее виднелось знакомое треугольное пятно.

Через полчаса все были готовы к отъезду. Я заплатил Санму за ночлег и ждал, пока она отсчитает сдачу. В это время в дверях дома возник старик-тибетец. Его вид не оставлял сомнений в душевном разладе, и я поспешил отвернуться. Санму, почувствовав мое настроение, что-то сказала дяде Тобгялу, но тот упрямо мотнул головой и с хихиканьем подобрался к австралийцам.

— Все девушки пишут письма друг другу, все юноши — почтальоны! — сказав эту чушь, старик оскалился и, выставив вперед живот, провел рукой вокруг распахнутой настежь ширинки.

Австралийцы ответили равнодушным смехом. Они были заняты тем, что настраивали гитары. Водитель устроился в джипе, остальные последовали его примеру, и я уже решил было, что на этом приставания проклятого старика закончатся, когда он подошел вплотную к машине и склонился к моему окошку.

— Больше не увидимся, — с пафосом сказал сумасшедший, вертя в руках свою флейту. — Вот ты… — и он подул в круглое отверстие, извлекая из инструмента долгий унылый звук. Потом потряс флейтой в воздухе, заглянул в темный ствол, словно надеясь что-то там отыскать, и то ли действительно с печалью, то ли притворяясь, произнес: — …и улетел!

После чего, закатив глаза так, что стали видны белки, заиграл ту же самую тягучую, словно разлитую по поверхности озера, мелодию, что и вечером предыдущего дня. Только сейчас старик стоял в обычной позе, обеими ногами на земле.