Индия. Записки белого человека

За трогательным обращением «лама» к семи-или восьмилетнему ребенку мне почудилась такая нежность, что я даже не удивился тому, что мне покажут храм.

— Почему вы назвали мальчика ламой? — Я не сумел сдержать свое любопытство.

— Ламами мы называем самых святых и образованных монахов, — серьезно сказал учитель. — Образованными они станут со временем, а святые они и сами по себе. А еще в этом — надежда, что когда-нибудь из них и в самом деле вырастут ламы.

Я выглядел таким растерянным, что монах улыбнулся и спросил:

— Вас разве не так учили?

Как нас учили, я рассказать не успел — вернулся мальчик, в руке он держал огромный ключ. «Значит, и впрямь на амбарном замке», — подумал я, и мы отправились вверх по лестнице.

Крошечный храм выглядел заброшенным и давным-давно требующим реставрации. С потолка тянулись следы дождевых струй, превращавшие когда-то яркую настенную роспись в грязные, набухшие сыростью пятна. Через дыры в крыше падало несколько солнечных лучей, позволявших рассмотреть внутренности храма. Посреди комнаты стояли скульптурные изображения великого учителя тибетцев Падмасамбхавы и еще каких-то неизвестных мне святых. Дальше возвышалось одиннадцатиголовая статуя бодхисатвы сострадания Авалокитешвары. Стена за ней была оформлена в виде полукруга с тысячей рук, обращенных ладонями наружу. На каждой ладони был нарисован глаз.

— Ченрезиг, — сказал мальчик, наблюдавший за тем, как я рассматриваю скульптуру. Так зовут бодхисатву тибетцы. Я обернулся и вздрогнул: мой провожатый стоял у меня за спиной с ритуальной маской на лице. Ему, не знавшему английского, хотелось хоть как-то привлечь мое внимание. Маска изображала то ли быка, то ли какое-то другое животное с обломанными рогами, и мальчик, сделавшийся вмиг похожим на Минотавра, издавал из-под нее утробные звуки. Мне стало не по себе. С четырех сторон были полинявшие стены с сюжетами из незнакомой жизни, невиданные многорукие существа стояли в метре от меня, неведомое животное в упор смотрело мне в глаза через огромные пустые глазницы. И сам я — немолодой, но по-прежнему любопытный до всего человек — казался очутившимся в чужом мире ребенком, что трогает предметы, которые ни в коем случае нельзя трогать, и не понимает, с какими опасностями сейчас столкнется. От этого было и страшно, и сладко одновременно.

А потом мальчик приподнял маску и совсем по-детски начал ковырять в носу. Мне стало смешно, и морок растаял. Уже собираясь уходить из храма, я заметил вход в соседнее помещение. Там крыша была целее, и света, соответственно, меньше. Я зажег стоявшую перед Авалокитешварой свечу и вошел в темноту. Комната напоминала пенал, с одной стороны которого стояли совсем уже жуткие скульптуры с оскаленными зубами и мечами в руках, а с другой стороны тянулась голая стена с изображениями двух скелетов. Я стоял со свечой в руке, не в силах сдвинуться с места. Но не скелеты были тому причиной! На третьей, торцевой стене виднелось еще одно изображение. На нем были нарисованы десятки кратеров. Их ряды уходили к горизонту, туда, где угадывалась цепь теряющихся в тумане гор. Это был тот самый пейзаж, который я увидел после окончания сухого дождя. Даже горы казались теми же.

Я был так погружен в рассматривание картины, что не заметил, как в храм вошел учитель. Он подошел и, стоя за моей спиной, негромко произнес:

— Сухой дождь. Слезы Авалокитешвары…

Когда мы вышли из храма, я описал ему черную тучу над горным плато и все, что произошло с нами дальше.

— Что ж, вам будет о чем рассказать вашим детям, — сказал он, выслушав мою историю. — Немногие из жителей Ладакха могут похвастаться тем, что видели сухой дождь. Это плач бодхисатвы сострадания по человеческим душам, не способным выбраться из круга сансары.

И дальше он рассказал об Авалокитешваре — о его сходстве с Христом, о разбившемся на одиннадцать осколков сердце бодхисатвы и рождении из последней слезы богини-спасительницы Тары.

— Почему из последней? — спросил я.

— У него не осталось слез, — просто ответил учитель.

Наверное, такое объяснение меня устроило не до конца.

— Красивая легенда, — не очень уверенно сказал я и задал самый глупый из возможных вопросов: — А что происходит во время сухого дождя на самом деле?

— На самом деле… — повторил учитель. — Говорят про какие-то пространственные аномалии, про возникающие как результат вакуумные сферы. В Гималаях и вообще много странного. Но об этом вам лучше спросить кого-нибудь другого. Мне пора! — Мой собеседник неожиданно резко завершил разговор и, поклонившись по-восточному, пошел назад к школе. Я провожал его взглядом, пока он не скрылся за углом. Возникшее было воспоминание о собственных школьных годах я немедленно и безжалостно прогнал.

На выходе из монастыря я увидел Рона и Монику. Мне с трудом удалось подавить желание броситься им навстречу. Вместо этого, поравнявшись, мы молча кивнули друг другу и пошли дальше каждый в свою сторону, чтобы, скорее всего, никогда больше не встретиться.