Индийский мечтатель

Все же он отдавал себе отчет в том, что простой перевод, как бы ни был он правилен и точен, не сделает пьесу понятной здешним людям.

Как могут индийские артисты изображать испанских кабальеро и сеньорит, о которых и представления не имеют?

Да и вообще вряд ли возможно выучить их свободно двигаться по сцене в непривычных, неудобных европейских костюмах, сидеть в креслах и на стульях, произносить незнакомые испанские имена.

А зрители! Что они знают о Мадриде и Севилье, о нравах и обычаях Испании? Многие из них вовсе не слышали о такой стране.

Значит, нельзя ограничиваться переводом текста — нужно переделать пьесу, приспособить ее к пониманию индийцев. Ему пришел на память пример русских драматургов, которые, переводя произведения иностранных авторов, часто переносили действие из Франции, Англии, Италии в Россию и давали действующим лицам русские имена.

Пожалуй, это лучший выход из положения! Так он и поступил: Севилью заменил городом Лакнау, Мадрид — Калькуттой; главный герой получил имя Бхолонат-бабу, его невеста Клара стала именоваться Шукмой, слуга Бернардо — Рамшонтош, служанка Беатриса была переименована в Бхагибати…

Немалого труда стоило перевести текст так, чтобы характерные выражения, остроты, поговорки не потеряли смысла и звучали со сцены на здешних языках так же свежо, метко и весело, как в оригинале.

Неоценимую помощь оказал Голукнат Дас. Без него едва ли Лебедев смог бы так быстро осуществить свой замысел.

Итак, работа была закончена! Но прежде чем приступить к созданию театра, он хотел удостовериться в качестве перевода и его пригодности для постановки. Текст был переписан в трех экземплярах. Два из них вручены тем же пандитам, которые высказали свои мнения о предыдущем — научном — труде Лебедева; третий Герасим Степанович отправил сэру Уилльяму Джонсу. Его оценка особенно интересовала Лебедева потому, что Джонс отлично знал английскую литературу и мог, как никто другой, судить о работе переводчика.

Оба индийских ученых высказали полное свое удовлетворение прочитанным.

От Уилльяма Джонса долго не было ответа. Лебедев узнал, что он заболел и не покидает своего дома. Совершенно неожиданно однажды утром он получил письмо следующего содержания:

Дорогой сэр!

Я с удовольствием прочел пьесу, переведенную вами с английского на бенгали и хинди. Хотя я не считаю себя знатоком современных индийских языков, ибо занимаюсь главным образом санскритологией, тем не менее готов высказать мое мнение. Если пожелаете навестить меня в любой день после заката солнца, я буду рад побеседовать на тему, интересующую нас обоих.

Искренне ваш

Уилльям Джонс, баронет

Тон письма был суховат, но вполне доброжелателен. Вряд ли Джонс стал бы приглашать его, да еще будучи больным, если бы счел работу негодной. Если же у него есть критические замечания, тем лучше. Герасим Степанович готов был услышать самые придирчивые и суровые суждения, только бы они помогли устранить недостатки.

Уилльям Джонс лежал в гамаке, на большом крытом балконе.

Герасиму Степановичу сразу бросилась в глаза произошедшая в нем перемена. Больной осунулся, похудел: лицо было желтым, как шафран, глаза ввалились…

«Кажется, недолго протянет!» — подумал Лебедев и мысленно простил ему прежнюю обиду. Известное дело: от желчной болезни люди становятся злыми и раздражительными.

Джонс старался быть любезным:

— Должен чистосердечно признать, что вы, сэр, в равной мере сведущи в бенгали и в английском языке. Однако не могу одобрить ваш выбор. Следовало бы избрать высокую трагедию либо эпическую поэму; например, «Потерянный рай» Мильтона или что-нибудь в этом роде.

Лебедев изложил свои доводы, но они не убедили Джонса…

— Не понимаю, — сказал тот, — как может автор предназначать свой труд для черни, да еще азиатской! Литература, как и наука, являются достоянием избранного круга людей, обладающих широким образованием и утонченным вкусом. Только они могут по достоинству оценить талант автора и воспринять его идеи. Чернь способна лишь восхищаться кривляньем фигляров и гоготать над грубыми остротами шутов.

Герасим Степанович ответил не сразу. Ему не хотелось раздражать больного, но он не мог оставить вовсе без возражения подобные суждения.

— Мне трудно согласиться с вами, сэр Уилльям, — сказал он мягко. — Ведь сам я до пятнадцати лет ни читать, ни писать не умел — из милости выучил добрый человек. Как же я могу признать, что наука, художества, литература — это удел избранных?