Индивидуализированное общество

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе «Неудовлетворенность в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой общежития, в которой на судьбу человека нанесен лоск гуманности), он назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми признаками цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на экспериментирование и риск, а именно этого и требует от свободного человека нелегкая задача самоутверждения, и тем самым будет способствовать формированию личности в условиях свободы. Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать принадлежало государству, соответствующая задача возлагалась на законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак Эллюль, «кто, по мнению современного рядового человека, должен реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство» [1]. С самого своего возникновения современное государство столкнулось с огромным, практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них осуществляется недостаточно решительно: «В конце концов, все проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь политическими средствами». Выражаясь словами Эрнста Кассирера, политические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей, обещавших излечить все болезни общества» [2].

Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны] возложение ответственности за решение этой задачи на государство - высший орган власти и конечное воплощение самодостаточного и самоуправляемого человечества - приводило к многочисленным злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как усиление бремени, чем как освобождение от него; с другой же стороны, обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в результате его освобождения от любых ограничений представлялось еще менее приемлемым.

Это последнее открытие привело наиболее проницательных мыслителей к выводу о том, что «если бы человек следовал лишь своим природным инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость... Свободу же часто считают скорее обузой, чем привилегией» [3]; а поскольку неизбежным спутником любой индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение индивида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и беспокойства», порождающим «инстинктивное желание отказаться от своей индивидуальности и преодолеть чувство одиночества и бессилия, целиком растворившись во внешнем мире» [4].

На протяжении большей части XX века Европу преследовал призрак всемогущего государства, готового использовать возможность, открывавшуюся в связи с массовым «бегством от свободы», и охотно обеспечить то «растворение во внешнем мире», которое для одиноких, покинутых и напуганных людей представлялось скорее сладкой мечтой, чем кошмаром. Политические раздумья о путях развития национальных государств, которые, возможно, уже прошли точку невозвращения, полнились мрачными предчувствиями (подобными тем, что высказывались Ханной Арендт) тоталитарных тенденций, проявлявшихся всякий раз, когда возможности государства обращались на преодоление «новых проблем» и когда тоталитарные решения представлялись все более привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан, страдавших под бременем ответственности за принимаемые ими каждый день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и ожидалось, что их станет еще больше в том неспокойном мире, где государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают социальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы всегда живем, словно на вулкане, и должны быть готовы к потрясениям и извержениям» [5]. Другие, такие, как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочел его книги, приветствовали становление тотального государства (totale Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысячелетия - вторым пришествием утраченного или опрометчиво отмененного священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время всеобъемлющего, всерегулирующего и всепоглощающего .