Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии

Слова «индивид» и «атом» в моем употреблении имеют одно и то же значение, а именно: они обозначают сложные объекты, обладающие абсолютной реальностью, которой лишены составляющие их компоненты.

Альфред Норт Уайтхед

Удивительная находка Запада относительно существа души принадлежит Платону, но ни одно слово Платона (по крайней мере, в этом аспекте) нельзя понимать как сообщение о некотором конкретном феноменологическом факте. Платон создал миф о душе (точнее, о душевных переживаниях индивида), где, грубо говоря, аллегорически выразил идею о том, что душа человека – это нечто, что есть. Это есть движется в сущем, которое больше, чем простое бытие. Миф об этом движении и составил то, что после назвали концепцией души по Платону, но у Платона не было «концепции», у него был миф, – делать же из мифа формально-логические, да и любые другие содержательные выводы столь же нелепо, как рассуждать о «милости Божей», ни разу не видав самого «Бога».

Платон гениально рисует нам мягкий, подвижный, живой эйдос индивидуальной души, который ничем более не отягощен, кроме само-себе данности. И есть – это скорее жизнерадостное и оптимистическое утверждение, нежели указание на факт “наличия”. Есть – это тоже метафора. Это есть делает возможным бытие человека – это главное, это то, о чем мы можем говорить с большой долей определенности, все остальное у Платона – уже чистый миф, метафора. Живое тело – это жизнь, но жизнь – это еще не есть. Точнее говоря, есть не исчерпывается жизнью, телом или чем бы то ни было еще, есть это нечто другое. Платон говорил, опираясь на свое ощущение эйдоса индивидуальности, и говорил об этом эйдосе.

«Федр» – тот диалог, на основании которого поздние философы строили свои представления о «теории души Платона». Но эту теорию традиционно вырывают из целостного поля текста «Федра», совершенно не замечая, что таким образом мы просто умерщвляем данное нам сообщение. Со зверя содрали шкуру, а он, смертельно раненный, убежал в лес. Дальнейшие же манипуляции над полученным трофеем – попытка набить шкуру сеном, поставить получившееся чучело под лучи дневного света на постамент и порассуждать о том, чем же «живет и дышит» этот зверь, каковы его «нужды и чаяния».

Говоря в «Федре» о душе, Платон говорит о любви и красоте – это основное содержание и целостного текста, и всего бесконечного множества его частных подтекстов. Платон совершенно определенным образом заявляет, что рассказать о душе невозможно: «Какова она, – пишет Платон, – это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему она подобна – это поддается и человеческому»²¹. И таким образом он снимает с себя всякую «теоретическую» ответственность, перед нами не теория, а отчет о переживании. И об этом необходимо помнить, поскольку все дальнейшие рассуждения Платона посвящены лишь тому, чтобы подвести нас к завершающей мысли: любовь и красота – это проявление божественного в человеке и поэтому являются абсолютной ценностью, ровно как и наоборот: являются абсолютной ценностью и потому – божественны.

Далее Аристотель открыл эру спекулятивного мышления, обещая все объяснить и представить в рамках теории. Там, где Платон не решился резать по живому ткань психологического опыта, Аристотель разрезал, объявив понятие идентичным обозначаемому. В дальнейшем Плотин завершил растление мифологичности, разложив неразложимое в системе понятий. Понятие целостности, зыбкое и в то же время очень ясное у Платона, семантически трансформировалось у Плотина в «единство». Понятия системы, идеи, числа – формализовались и предстали на суд рассудку в виде голых идей логического мышления, а не в виде живых эйдосов, как это было прежде. Так у Плотина появляется понятие «Духа», который «есть начало не единое, но едино-многое»²²; таким образом, «Дух», по Плотину, в его внутреннем значении тяготеет от «целого» к «сумме». В конечном счете, если допустить «едино-многое», то уже не важно – то ли мы разложили нечто на части, то ли составили разрозненные части в нечто общее, мы уже не имеем целого. А подобная трактовка основного, главного, стержневого понятия философии и психологии позволяет любые допущения относительно индивидуального.