Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии

Этим достигается полное растворение, но не в сущем, с полным самоуничтожением, как может предположить логик, а в реальности отношений. И это принципиально важно, поскольку, растворяясь, мы, казалось бы, теряем свою индивидуалистичность, но это, на самом деле, это вовсе не означает, что мы теряем себя. Уничтожение видимого и воспринимаемого не означает уничтожения как такового. Не случайно Будда называл мысль о том, будто бы Нирвана – это уничтожение, «дурной ересью». Обычно есть воспринимающий и воспринимаемое, такое «раздвоение, – говорит Д. Судзуки, – помогает нам прийти в контакт с реальностью, заставить ее удовлетворять наши физические и умственные потребности, но в действительности это никогда не затрагивает наших сокровенных интересов. Для удовлетворения последних реальность должна быть постигнута в непосредственном переживании»⁶⁰ отношений того, что обычно разделено надвое нашим сознанием, – воспринимающего и воспринимаемого.

То, что мы здесь называем «растворением», – это непосредственное переживание отношения. Именно принадлежность отношениям, а не тому, что стоит по его сторонам и как бы образует его, стирает грани. Это позволяет нам говорить о том, что в реальности полных индивидуальных отношений нет разделения на индивидуальные отношения с собой, другими, миром – они целостны и не дифференцированы, они полны.

Пребывание в «абсолютном настоящем» требует от нас полностью отказаться от всякого мира идей, оно избавляет нас от пут причин и следствий, а значит, избавляет и от страдания. Избавление от страданий – краеугольный камень буддийской философии, и, казалось бы, именно к нему сводится весь труд личностного развития и именно это является результатом заветного Пробуждения. Тот, кто именно таким образом понял буддизм, вправе обвинить его и в эгоизме, и низвержении этических начал, что, кстати, и сделал Н.О. Лосский в своей работе «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция». Впрочем, его позицию, казалось бы, поддерживает не только этот вывод, но и совершенно «очевидная» внутренняя замкнутость восточного философа. Однако, подобные выводы поспешны.

Восточный человек, действительно, более интровертирован, нежели человек Запада, но сказать это, следуя К. Юнгу, на самом деле, не сказать ничего, или, по крайней мере, очень не многое. Если экстравертированность западного человека в ситуации неразрешимости его личностно-социальных проблем приводит его к глубокому кризису и, по сути, вынужденной интроверсии (о чем мы говорили, описывая ПЗМ), то восточная интроверсия, напротив, словно бы создана для служения другим. После того, как результат сосредоточенной работы восточного человека над собой будет достигнут, его интроверсия странным образом трансформируется в экстраверсию служения, которое становится эффективным и действенным. Неслучайно восточная традиция дала миру такое количество сподвижников-Учителей, которые неустанно проповедуют себя, свой психологический опыт и, исходя из него, идеи наставников, причем, проповедуют с радостью и чувством дарения этой радости слушателю и читателю. Эта «поздняя экстраверсия» восточного человека – по сути, осознанное служение другим.

В западной философии полная противоположность. Первоначальная, зачастую экзальтированная экстравертность быстро сменяется чувством разочарования и последовательным уходом в себя. Измученные, страдающие люди передают нам боль своего страдания: Лейбниц, Паскаль, Шопенгауэр, Ницше, Шелер… Речь наших мыслителей (слово, обращенное к другому) чем дальше, тем более становится туманной, запутанной, все менее понятной, зачастую маловразумительной, конструкциями ради конструкций. Нет этой внутренней потребности нести знание, передавать опыт, делиться. Кажется, что все сводится в конечном итоге к поиску и перепрятыванию кладов. И много ли толку от такой «экстраверсии»?