Инес де Лас Сьеррас

То, о чем я вам сейчас сказал, я почувствовал при первых же звуках голоса Инес. То же, что я ощутил вслед за тем, не может быть выражено ни на одном языке. Мысленно существо мое как бы разделилось на две половины: одна, грубая и косная, была прикована своей физической тяжестью к креслу Гисмондо, другая, преображенная, поднималась к небу вместе со словами Инеc, которые дарили ей все впечатления новой жизни, полной неисчерпаемых наслаждений. Будьте уверены, что если какой-нибудь несчастный гений и усомнился в существовании извечного начала, чья бессмертная жизнь бывает прикована непрочными узами к нашему бренному существованию и которое называют душой, — то это потому, что он не слыхал, как поет Инеc или другая женщина, которая пела бы подобно ей.

Вы знаете, что я по моей природе не чужд таких переживаний; но я далеко не считаю себя достаточно утонченным созданием, чтобы испытывать все их могущество. Иначе было с Сержи, все существо которого служило лишь тонкой оболочкой духа, еле связанной с землей хрупкими узами, готовыми вернуть ему свободу, когда только он того пожелает. Сержи плакал, Сержи рыдал, Сержи перестал быть самим собой, и когда Инеc в экстазе достигла еще неведомых нам высот вдохновения, она, казалось, улыбкой звала его за собой. Бутрэ немного очнулся от своей мрачной подавленности и вперил в Инеc большие внимательные глаза, в которых выражение удивления и удовольствия на минуту сменило испуг. Баскара не изменил позы, но сладостные переживания артиста начинали одерживать верх над страхом простолюдина. Он поднимал время от времени лицо, в котором восхищение боролось с ужасом, и вздыхал от восторга или, может быть, зависти.

Восторженные клики были ответом на песню Инеc. Она сама налила вина всем присутствующим и непринужденно чокнулась с Бутрэ. Тот неверной рукой поднес свой стакан к губам, увидел, что я пью, и выпил тоже. Я снова наполнил стаканы и предложил тост за Инеc.

— Увы! — сказала она. — Я не умею больше петь, или в этом зале голос мой исказился. Когда-то не было ни одной частицы воздуха, которая бы не отвечала и не вторила бы мне, когда я пела. Природа отказывает мне теперь в этих всемогущих гармониях, которые я вопрошала, которым внимала, которые сочетались с моими словами, когда я была счастлива и любима. О Сержи! — продолжала она, глядя на него с нежностью. — Для того чтобы петь, нужно быть любимой!

— Любимой! — вскричал Сержи, покрывая ее руку поцелуями. — Ты обожаема, Инеc, тебе поклоняются, как богине! Если достаточно безраздельно пожертвовать сердцем, душою, вечностью, чтобы вдохновить твой гений, — пой, Инеc, пой еще, пой всегда!

— Я также и танцевала, — сказала она, томно опуская голову на плечо Сержи. — Но как танцевать без музыки? О чудо! — добавила она вдруг. — Какой-то добрый гений положил мне за пояс кастаньеты.

Со смехом она достала их.

— Ты пришел, неотвратимый день возмездия! — сказал Бутрэ. — Таинство таинств свершилось! Страшный суд близится. Она будет танцевать!..