Инфант

Так вот этот день. Поначалу пасмурный и скучный. (Черт возьми, лучше бы он таким и оставался). Мы увидели Рони неуклюже ковыляющего по направлению к своему дому. И все было ничего, если бы в его тощих потных ладошках не копошился голубь. Это был тот самый редкий вид турмана, о котором мы с Джоном в тайне мечтали – Венский гансел. С бурыми, как будто заржавелыми крыльями, с выразительными глазами, цвета спелой вишни. К тому же, по разговорам знатоков, наделенного королевской статью, со спокойным уравновешенным характером и способностью певуче урчать, как от удовольствия, так и от редкого негодования.

Мы молча переглянулись и пошли за Рони. Тот поначалу не замечал нас и что-то сам себе напевая, с беззаботным видом плёлся домой. Но пройдя пару кварталов, должно быть почуяв недоброе, неожиданно остановился. Боязливо оглянулся, близоруко прищурившись посмотрел на нас и со всей дури вчистил. Мы – за ним. Через минуту жалкий ботан был сбит с ног, по-видимому мной, а голубь, слава Иисусу, каким-то чудом бился в руках Джони. Я дал хорошего пенделя, распластавшемуся на пыльной дороге Рони, осторожно коснулся пальцем головы голубя, дабы проверить все ли с ним в порядке, и вскоре мы уже шагали к себе во двор гордые и довольные.

У Джона была дома клетка, старая, с проржавленными погнутыми прутьями, но вполне рабочая. Туда-то мы и определили наш трофей. Я принес из дому горсть пшена и немного белого хлеба. В крышку из под молока налили воды и присев на корточки принялись любоваться, теперь уже нашим красавцем. А он и впрямь был хорош. Гордо сидел в углу, недоверчиво поглядывал, то на предложенную пищу, то на нас – восторженных идиотов. Так ни к чему и не притронулся, словно клевать обычное пшено и пить сырую воду было ниже его голубиного достоинства. Что ж, такие они, видимо, Венские ганселы. Откуда нам простым смертным было знать их королевские пристрастия.

Спустя пару часов мы решили прогуляться до «стены плача», о которой я расскажу позже, разумеется, захватив с собой клетку с голубем. Что и говорить, не терпелось похвастаться перед местной ребятнёй. Но у стены никого не оказалось. Так частенько случалось в середине дня. Нас с Джоном это мало расстроило. Радость от легкой добычи настолько переполняла наши подростковые сердца, что мы, поставив клетку посреди пустыря, как два великовозрастных дебила, без устали нарезали круги вокруг нее, до конца не веря в реальность случившегося.

Но радость продлилась не долго. Вскоре о нас вспомнили. Не считая приунывшего ботана, их было трое. Все – белые. Первый и видимо главный, медленно ехал впереди на мотоцикле, а остальные твердо вышагивали, тревожа тяжелыми ботами сухую летнюю пыль. Компания о чем-то громко переговаривалась, весело подбадривала между болтовней Рони, уныло плетущегося чуть позади. Мелькнула мысль убежать, но раздался голос мотоциклиста:

– Даже не пытайтесь!

Когда они оказались в шаге от нас, Джон тут же получил ногой в пах и согнувшись, громко застонал. Мое лицо сжала чья-то огромная ладонь, а после последовал тяжелый удар. Я мгновенно почувствовал, как под глазом начинает что-то быстро расти. Через минуту, другую нас пинками оттеснили к «стене плача», находившуюся неподалеку от тех самых мусорных контейнеров, в которых так любил копаться белый старик. Клетка с голубем тем временем перекочевала к Рони.

То была странная стена. В недалеком прошлом она являлась частью фабрики по производству пластмассовых изделий, и когда фабрика работала, от стены шел такой смрад, что у проходящих мимо горожан текли слезы. От того и название. Из этой стены зачем-то торчала ржавая рельса, метра два с половиной в длину. Ее назначение никто не мог объяснить, даже знающий всё на свете, белый старик.

Экзекуцией заправлял всё тот же мотоциклист.

– Вы же знаете, что вы дерьмо! – ехидно скалясь, начал он, раскачивая подобно маятнику полуметровую железную цепь с припаянным патроном на конце, – дерьмо не умеет разговаривать. М-да… Дерьмо не умеет работать головой и руками… У дерьма нет головы и рук. Так ведь, Майк?

Я кивнул.

– А скажи, Майк, что умеет делать дерьмо?

Я молчал, ожидая очередного удара.

– Не знаешь? Это очень просто, Майк. Дерьмо умеет вонять. (Он расхохотался) Это ведь так просто. Ты воняешь, Майк!. Все чувствуют?!

Все, включая заметно повеселевшего Рони, с довольным видом закивали и переглянувшись рассмеялись.

– Так вот, Майк, – продолжал мотоциклист, – я не терплю вони. Я не люблю, когда кругом воняет, а еще больше я не люблю, когда дерьмо думает, что оно не дерьмо! А ты ведь дерьмо, Майк? Толстое, женоподобное дерьмо! Все в курсе?

Я молчал. Тем временем Джон почти разогнулся и с кислой миной исподлобья поглядывал на меня и на происходящие.

– Что, Джон, больно было? На, возьми еще, – подал голос второй детина – жилистый и высокий, и со всей дури врезал ногой опять в пах. Джон снова согнулся.