Инфанта (Анна Ягеллонка)

Жалинская не боялась удаления, хорошо зная сердце пани, но предвидела, что и сын, и она должны были отойти в сторону и уже так контролировать её не могли бы, как она себе планировала.

Среди этой кучки, заменяющий охмистра Конецкий обращался с великой важностью, думая, что чрезвычайно деятельный, а в действительности, не видя ничего и даже совсем ничего не делая.

Следил за порядком, ходил, спрашивал, выдавал приказы, которых не слушали, забывал о том, что говорил, а, впрочем, ревностно всегда упрекал пани во всём, хотя никогда его почти ни для чего не использовали.

Конецкому было достаточно, когда его служба и придворные чтили титулом охмистра и насмешливо ему кланялись.

Отъезд Сигизмунда Августа, которого принцесса видела только последнего дня и нашла почти догорающим, породил великое беспокойство.

Она оставалась одна в этом пустом замке, не будучи даже уверенной, будет ли иметь вести о здоровье брата. Никто о том не беспокоился. Один староста Вольский мог ей в этом послужить.

Референдарий Чарнковский собирался также находиться при короле и она рассчитывала, что письмом он сможет её уведомлять.

Выздоровления едва ли можно было ожидать, а спрошенный доктор Чечер, отвечал, что хоть чудеса случаются, но там, где бабы и колдовство докторам портят работу, не большую на них надежду следует возлагать.

В то время повсюду рассказывали, что покинутая королём какое-то время назад Заячковская, каждую неделю вечером определённого дня с какими-то обрядами бросала в огонь горох, проклиная, чтобы так же лопнул тот, что ей верным быть не хочет.

Другие чаровницы мыли и парили больного, отрывали лоскутки его одежд, чтобы иметь его в своей власти. Одна из них дала ему простое колечко, которое он носил как самый дорогой перстень.

Было всегда около короля этих баб, из Вильна и из разных сторон привезённых, достаточно… что же потом могли доктора?

Спустя пару дней после отъезда короля Жалинская узнала и принесла сразу принцессе то, что по дороге из Варшавы в Книшин Барбара Гижанка ждала Августа на Острове. Не было этому конца!

Кто же мог предвидеть, что ждало короля в Книшине? И что же с ним собирались предпринять любимцы, на милость которых он был отдан?

* * *

В воскресенье 6 июля смеркалось, когда староста тыкоцынский Лукаш Горницкий, вылезши перед двором из кареты, пешком пошёл к двери здания, в котором король лежал в Книшине, со страхом доведываясь о панском здоровье.

По лицам людей, которые стояли на крыльце и во дворе, по тишине, которая здесь царила, хотя было беспокойное движение, он мог заключить, что тут светилось зло.

Узнав, несмотря на мрак, старосту, вышел ему навстречу придворный Лисовский и шепнул, что король несколько раз слабым голосом спросил, не прибыл ли он, и наказал ему немедленно, когда явится, впустить к себе, хотя бы он отдыхал или дремал.

Шёл, поэтому староста, уже не задерживаясь, а тут его в первой комнате встретил референдарий Чарнковский, который сидел у окна со сложенными руками, словно молился, и, увидев Горницкого, поднялся к нему.

– Идите к королю, идите, – шепнул он, понижая голос, – он хотел говорить с вами. Плохо ему. Духовные его к примирению с Богом и принятию Святых Тайн готовят. Жизни осталось не много.

Когда он это говорил, из другой комнаты выступил Якоб Залеский, староста пиасечинский, и, увидев Горницкого, поспешил к нему, говоря:

– Король ожидает вас.

Не вдаваясь, поэтому, уже в расспросы, Горницкий поспешил за Залеским, который проводил его в спальню.

В комнатах, через которые они проходили, пановала тишина и наполнял их грустный вечерний сумрак. Воздух был тяжёлый и душный.

У двери спальни, когда тихонько постучали, появился Княжник, который уже собирался окрикнуть, чтобы не прерывали пану отдых, когда, увидев старосту, поднял заслону и быстро впустил его, не спрашивая.

В комнате также было очень темно, только в уголке горела заслонённая маленькая лампа, а что окно не было полностью закрыто, пламя её двигалось и мигало.

В глубине на широком низком ложе, зашторенном алым балдахином, отдыхал король, болезненно дремля и грезя, весь в ткани, только с ногами, покрытыми шёлковым одеялом.

Жёлтое, похудевшее лицо его виднелось, лежащее на белых подушках, с закрытыми глазами. Руки белые, костлявые, держал сложенными на груди.

Несмотря на то, что староста старался войти как можно тише, Сигизмунд Август услышал или почувствовал его прибытие, медленно тяжело поднялись веки и задвигались бледные губы.

Горницкий, взволнованный видом умирающего, стоял как вкопанный и его глаза увлажнились.

Мгновение продолжалось молчание, с ложа послышался слабый голос.

– А, это ты… наконец-то… я ждал…

Одна рука с трудом немного поднялась и сделала знак, чтобы он подошёл. Послушный Горницкий медленно приблизился на цыпочках.

Глаза короля, которые были впалыми, поднялись к нему и уста дрогнули.

Староста, так давно и хорошо знавший короля и видевший его в разных расположениях духа, был испуган переменой его лица.