Infernal

Её старались не критиковать, ибо критику Адель не переносила. Литераторы это знали и не теребили её безнадёжную душу. Но любовь к животным в Адель не остыла. Она купила себе кролика в позолоченной клетке и нарекла его «Санчо», до сих пор живёт с ним в одной квартире, если не в одной спальне. Кролик часто линяет, гадит и насилует клетку. У него всегда стоит, когда Адель возвращается поздними вечерами. Кролик видит в ней самку, и ещё неизвестно, что Адель делает с кроликом. По слухам, она всё-таки собирается привести ему молоденькую крольчиху, хотя в зоомагазине ей советуют кастрировать бедное животное и оставить его в покое. Адель не соглашается, так как против насилия и пыток. Считает, что это бесчеловечно, и предлагает ветеринарам кастрировать себя и посмотреть, что из этого выйдет. В зоомагазине понимающе улыбаются, а когда она уходит, крутят у виска и представляют, как отчаянный кролик прогрызет клетку и набросится на хозяйку, и никакая межвидовая несовместимость ей не поможет. Смех из зоомагазина доносится на соседние перекрёстки. Адель не слышит его, спускаясь в метро и сочиняя животрепещущее стихотворение. Неизвестно, что сейчас с её питомцем, но признаков насилия на Адель нет, и никто не жалуется – ни Адель, ни немой кролик, то есть, они находят общий язык, и это не может не радовать.

Ей первой приносят блюдо, непонятное и несуразное, как сама Адель. Она начинает пробовать, не дожидаясь нас.

Мы с Лизой понимающе смотрим ей в тарелку и облизываемся.

– Как это называется? – интересуется Лиза, осторожно подмигивая мне.

– Я не дочитала название, – отвечает Адель, вынимая изо рта вилку.

– Там содержится морская капуста? – спрашиваю я, словно ни на что не намекая.

– Пока не распробовала.

– А что там есть? – подмигиваю я в ответ Лизе.

– Базилик, перец, много уксуса и репчатого лука, – серьёзно отвечает поэтесса. – Островато на вкус. Как лирика раннего Мандельштама.

Меня пробирает на ха-ха, но я закрываю рот ладонью, как бы предотвращая приступ зевоты или икоты.

Лиза предлагает заказать мне воды, но я шаркаю пальцем по её ладони и сообщаю, что всё в порядке.

Мне приносят стейк в последнюю очередь. Немудрено, его ещё успеть приготовить и заправить как следует – не диетический салат и галиматья с привкусом базилика. От вида стейка просыпается волчий аппетит. Отныне не до смеха. Беру нож и разделываю его на куски, уподобляясь Джеку Потрошителю.

Не выходя из образа, Адель продолжает нести искусство в массы.

– У меня сейчас глубокий личностный кризис, – просветляет она, как будто когда-то было иначе. – Особенно болезненно я остро чувствую одиночество. Оно пронизывает меня остриём шпаги. Я почти заколота, словно мушкетёр, сражённый на дуэли беспощадным гвардейцем. Как больно колет тонкое остриё. Это вам не нож, не копьё – это шпага. Колкая стальная шпага. Но она не может проколоть меня полностью. И потому мне очень тягостно и не хочется жить.

– Что ты такое говоришь? Как это не хочется жить? – возмущается Лиза. – У нас у всех бывают периоды, когда на душе больно, но не у всех до такой степени, как у тебя.

– Именно.

– Разберись в себе!

– Разбираюсь. Выводы неутешительны.

– Посмотри под другим углом.

– Думаешь, это может стать источником вдохновения? Возможно. Я сейчас пишу новый сборник. Он в самом начале и только загорается, вот-вот зачат. Мой младенец уже бьётся в истерике и требует продолжения.

– Откуда он?

– Кто?

– Твой младенец, – поясняю я, жадно проглатывая стейк.

– Он рождён одиночеством.

– Это как?

– Непорочно. Одиночество всегда непорочно – как божественная благодать. И я ощущаю биение его сердца. Строки рождаются сами собой. На счёт три. Четверостишие! Я могу прочитать. Хотите?

– В другой раз. Не та обстановка.

– Верно. Обстановка неподходящая. Предпочитаю читать в поэтической лаборатории, на лоне природы, в сумраке уходящего солнца, на склоне коралловых рифов, на островах Индонезии – вот сакраментальные локусы земли. Там бы устраивать наши вечера. Это точки энергетической паранахвы.

– И чакры открываются, – добавляю я.

– И чакры. Между прочим, у настоящих поэтов чакры всегда на высоте. Ахматова тому яркий пример, а про Цветаеву уж молчу. Чего только стоит: я перчатку надела с правой на левую руку… Не помню дословно, но гениально! Браво, маэстро! Но в современном мире это не актуально. В моде брутальные формы, суррогатный коктейль неприподъёмных метафор. Вот настоящая поэзия двадцать первого века.

– Довольно о поэзии, – останавливаю я, не выдержав накала страстей.

– Мы с Германом ещё не отойдём от твоего последнего бенефиса, – смягчает Лиза, как прирождённая дипломатка. И откуда у неё столько талантов? Немыслимо. – Нам бы дозированно давать информацию. Мы не успеваем за полётом твоих мыслей. Они столь быстры и остроумны.

– Куда нам до непризнанных гениев… – кисло выдавливаю я.

– Спасибо. Я не стою подобных оваций. Я солдат невидимого фронта. – причитает Адель. – Мой командир – слово, мой адмирал – слог, мой Бог – муза, и служу я не по контракту, а по призванию.