INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Вероятно, лишь тот сможет проникнуться сочувствием к происходящему в «Смарре», кто сам испытал иллюзии кошмара, верному описанию которого посвящена эта повесть, но подобные испытания, пожалуй, — слишком дорогая цена за сомнительное удовольствие от чтения дурного перевода. Впрочем, на свете так мало найдется людей, которые никогда не видели неприятных снов и никогда не обольщались снами чарующими, вечно обрывающимися слишком рано, что я счел возможным посредством этого сочинения вызвать в памяти читателей ощущения известные, но, как говорит автор, не описанные еще ни на одном языке и, больше того, редко припоминаемые наяву. Величайшая изощренность автора заключается в том, что достаточно связную историю, имеющую экспозицию, завязку, перипетию и развязку, он представил чередою причудливых сновидений, подчас перетекающих одно в другое по прихоти единственного слова. Впрочем, и в этом он подражал исключительно затейливым капризам природы, которой случается в течение одной ночи представить нашему спящему уму связную, законченную и более или менее правдоподобную историю, многократно прерываемую эпизодами посторонними.

Те, кто читал Апулея, без труда заметят, что фабула поэмы о Смарре сходна с фабулой первой книги «Золотого осла» и что сочинения эти так же близки по содержанию, как и далеки по форме. Кажется, автор желал подчеркнуть это сходство, оставив главному герою имя Луция.В самом деле, повествование философа из Мадавры ^{31}и рассказ священника из Далмации, который приводит Фортис (том 1, с.65), восходят к общему источнику — народным песням того края, который Апулей посетил, движимый любопытством, но описанием которого пренебрег, что, однако, не мешает Апулею быть одним из самых романтических писателей древности. ^{32}Он творил в ту самую эпоху, что отделяла века вкуса от веков воображения.

Под конец я должен признаться, что, знай я заранее, какие трудности сулит мне этот перевод, я никогда бы за него не взялся. Плененный общим воздействием поэмы и не отдавая себе отчета в том, какие сочетания это воздействие создают, я приписал его всецело композиции, которая, однако, не представляет ровно никакой ценности и, по малой своей увлекательности, не смогла бы надолго приковать внимание читателей, когда бы не дивные чары воображения и, главное, не изумительная смелость стиля, ни на мгновение не утрачивающего ни возвышенности, ни живописности, ни гармонии. Воспроизвести все эти особенности мне не было дано, и сама мысль передать их средствами нашего языка показалась бы смешной и самонадеянной. Будучи убежден, что читатели, знакомые с подлинником, сочтут сделанную мною несовершенную копию свидетельством моей беспомощности, я хотел бы по крайней мере попросить их не считать меня незадачливым искателем, обманувшимся в своих честолюбивых стремлениях. Мои литературные судьи выносят свои суровые приговоры столь неумолимо, а литературные друзья блюдут беспристрастие столь свято, что я заранее уверен в небесполезности этого предупреждения как для тех, так и для других.

Новое предисловие (1832)

«На темы новые античный сложим стих», — сказал Андре Шенье. ^{33}Мысль эта буквально завораживала меня в пору моей юности, когда — о чем необходимо напомнить, дабы объяснить и извинить мои рассуждения, — лишь я один предчувствовал неизбежность рождения новой словесности. Для гения это могло бы стать откровением. Для меня это стало мукой.

Я хорошо знал, что не все темы исчерпаны, что бескрайние просторы ждут, когда их исследует воображение поэтов, но, как все посредственные умы, я знал это смутно и блуждал в виду американских берегов, не подозревая, что передо мною — целый мир. Я ждал, чтобы заветный голос воскликнул: ЗЕМЛЯ!

Одно наблюдение поразило меня: чем старше литература, тем больше в ней изобретательности и тем меньше вкуса, писатели же, стараниями которых созидается эта блистающая новизной литература, из какой-то странной робости никогда не осмеливаются явить ее толпе иначе, как под маской цинической и насмешливой, прикрываясь безумствами народных праздников или вакхическими бесчинствами. Это — отличительная черта трех родственных гениев: Лукиана, Апулея и Вольтера.

Если же мы зададимся целью выяснить, что было душою этих творений, созданных на исходе той или иной эпохи, то ответ будет один — фантазия. Великие люди старых народов, подобно дряхлым старикам, забавляются детскими играми, хотя и выказывают к ним перед лицом мудрецов притворное презрение, причем именно смеясь обнаруживают они всю ту мощь, какой их наделила природа. Апулей — философ-платоник и Вольтер — эпический поэт суть жалкие пигмеи. ^{34}Сочинитель «Золотого осла», автор «Девственницы» и «Задига» суть великаны!