Инферно Габриеля

Снимки на противоположной стене были крупнее. Слева — женщина, лежащая на животе. Над нею темным ангелом нависла мужская фигура. Мужчина целовал ее в лопатку. Его левая рука застыла у нее на пояснице. Джулии вспомнилась скульптура Родена «Поцелуй ангела». Может, снимок был навеян этой скульптурой?

Соседний снимок ударил по ней изощренным и каким-то агрессивным эротизмом. Снова женщина, лежащая на животе и сфотографированная сбоку. Ни лица, ни ног женщины не было видно; только средняя часть туловища. Над нею нависла такая же часть мужского туловища. Рука мужчины упиралась женщине в бедро, а его бедра были плотно прижаты к ее ягодицам. Мужской зад, снятый в профиль, отличался несомненной привлекательностью, а пальцы, сжимавшие бедро партнерши, были длинными и изящными. Джулия мгновенно отвернулась, словно все это происходило не когда-то, а сейчас, у нее на глазах.

«Зачем ему понадобилось увешивать стены спальни этими странными фотографиями?» Ей вдруг подумалось, что профессор Эмерсон попал не в свою эпоху. Ему нужно было жить несколько веков назад или, по крайней мере, во времена расцвета черно-белой фотографии.

И снимки, и все убранство спальни служили одной и только одной цели — удовлетворению плотской страсти. Спальня была котлом, в котором временами бурлила безудержная похоть. В прошлый раз квартира показалась Джулии холодной и сугубо мужской. Холодность наступала потом, когда в профессоре Эмерсоне утихала бурлящая страсть. Ему даже нужна была эта холодность: светло-серые стены, льдисто-голубые шторы и шелковое покрывало такого же цвета. Он нырял в эту прохладу, как ныряют в холодный бассейн после жаркой сауны. И все это великолепно сочеталось с его игрой в Средневековье. Вся мебель в спальне была черного цвета. Черной была и громадная, громоздкая кровать с передней и задней спинками, покрытыми затейливой резьбой.

«Странно, что он не оформил себе спальню в традициях Древнего Рима. Это больше бы соответствовало тому, что он здесь устраивает».

Взгляд Джулии упал на дальнюю стену, и она тут же забыла о шокирующих фотографиях… Там висела репродукция с картины Генри Холидея, выполненная на холсте. Данте и Беатриче. Совсем как у нее, только эта была полномасштабной и сделанной на холсте.

Джулия смотрела то на Габриеля, то на репродукцию. Она была прекрасно видна с кровати. Лицо Беатриче — последнее, что он видел, когда ложился спать, и первое, что встречало его утром, когда он открывал глаза.

«Свою репродукцию я купила из-за него. А он?»

Наивно было бы думать, что из-за нее. Известное полотно известного художника. Почему бы специалисту по Данте не иметь добротную репродукцию? Но репродукция висела не в гостиной и не в кабинете, а здесь. Это значит, кто бы ни появлялся в его спальне, какая бы случайная женщина ни согревала его постель, Беатриче всегда была рядом.

Только он не помнил, кого однажды назвал Беатриче.

Джулия тряхнула головой, отгоняя невеселые мысли, и уговорила Габриеля лечь. Она заботливо укрыла его одеялом, подоткнув, как ребенку. Прежде чем отправиться в гостевую спальню, она присела на краешек кровати.

— Я слушал музыку, — сказал Габриель, словно они недавно говорили о музыке и теперь он решил продолжить разговор.

— Какую? — удивленно спросила Джулия.

— «Hurt» Джонни Кэша. Я гонял эту песню без конца.

— Зачем вы ее слушали?

— Чтобы вспомнить.

— Зачем? — снова спросила она, чуть не плача.

Эту песню исполняли и «Найн инч нейлз». Единственная песня в репертуаре Трента Резнора, от которой ее не тошнило, но всегда хотелось плакать.

Габриель не ответил. Тогда она наклонилась над ним:

— Габриель, дорогой, не надо слушать такую музыку. Она вас гробит. Не надо ни Lacrimosa, ни «Найн инч нейлз». Выбирайтесь из темноты к свету.

— Только где он, свет? — спросил Габриель.

— Зачем вы так много пьете?

— Чтобы забыть, — пробормотал он, закрывая глаза и утыкаясь головой в подушку.

Джулия продолжала сидеть на краешке кровати. Она представляла, каким Габриель был в свои пятнадцать или шестнадцать лет. Огромные синие глаза, губы, так и зовущие целоваться, каштановые волосы. Девчонки в школе, наверное, вешались ему на шею. А в нем тогда еще не было никаких пороков. Злости и печали тоже не было. Трудно представить Габриеля стеснительным, но Грейс не стала бы врать.

А ведь его жизнь могла бы сложиться намного счастливее, будь они с Джулией ровесниками. Тогда бы они целовались у нее на заднем крыльце, ходили бы гулять. И ночь в старом яблоневом саду была бы совсем иной. Джулия стала бы его первой женщиной, а он — ее первым мужчиной. Ну почему она не родилась на десять лет раньше?

Что он хотел забыть? Потерю Грейс? Или еще какую-то потерю, произошедшую намного раньше?

Она встала, чтобы не мешать ему спать. Габриель осторожно взял ее за руку. Его рука была теплой.

— Не бросайте меня. — Его глаза приоткрылись и с мольбой посмотрели на нее. — Прошу вас. Джулианна.

Он знал, кто она, и все равно хотел, чтобы она осталась. Он не мог без нее.

Джулия снова села на кровать.