Информационная бомба

В Барселоне была проведена выставка «Весна дизайна», где человек двадцать фотографов, архитекторов и графиков непристойно и глумливо бредили на тему секса. Повсюду, от Лос-Анджелеса до Ганновера, музеи и галереи перестали лицемерить.

Литература всегда имела целью завоевать публику, и наши мэтры — от Родена до Делакруа, от Брехта до Батая — были одержимыми людьми, не опасавшимися морально дискредитировать себя.

Потом и лирическое искусство решило не оставаться в стороне: респектабельная Парижская опера представила публике «Итальянку в Алжире» Россини в hard версии, где "постановщик развлекался очевидными аллюзиями (надувные гру-

ди, симуляция анального проникновения, турецкий массаж…), но не решался на порнографию" — как посетовал один парижский критик.

Чего не скажешь об американской художнице Анджеле Маршалл, которая стала продавать в одной из лондонских галерей не только свои полотна, но и свое тело: «Это не искусство, если публика не занимается любовью!» — поясняла она, определяя расценки.

Соскальзывание рынка и гиперрынка искусства2 к рынку порнографии заставило забеспокоиться подлинных профессионалов теневого бизнеса, увидевших, как рынок искусства уходит от традиционных путей сбыта. Для того, чтобы попытаться вернуть все на свои места, на площади Пигаль открыли «Музей эротики».

Так как цель игры состоит в том, чтобы приступом взять один за другим все традиционные бастионы «культурной респектабельности», то одной из мишеней была выбрана Лондонская Королевская Академия изящных искусств.

Именно здесь в 1997 году должна была пройти выставка под названием «Sensation»iii, якобы посвященная молодым британским художникам.

В действительности, речь шла о новой военной машине, задуманной движением «Секс-культура-реклама», три составляющие которого и были здесь представлены: все, без исключения, произведения на выставке (например, портрет детоубийцы Миры Хиндли или муляжи детских тел, у которых вместо рта торчал пенис и т. д.) принадлежали Чарльзу Саатчи, одному из британских королей рекламы.

Проход на еще одну беспрецедентную выставку в другом зале музея, объединившую наиболее вызывающие и непристойные работы, был запрещен для лиц, недостигших 18 лет — таким образом, было ликвидировано одно из последних отличий «культурного события» от зрелища категории "X".

Организаторы выставки предвкушали скандал, и куратор довольствовался тем, что повторял

сакральную формулу: «Искусство не может быть аморальным». Однако лишиться всякой сдержанности и стыда — это не аморально, это опасно.

Это значит забыть, что слово «непристойный» («obscene» во французском) происходит от латинского obscenus, означающим «плохое предзнаменование» — знак будущей опасности.

В 1920-е годы крупному торговцу картинами Рене Женпелю в Берлине попались на глаза работы немецких экспрессионистов, и у него появилось дурное предчувствие — он решил, что они не предвещают ничего хорошего. «Под идеей, наивно названной „любовью“, человеческое воображение способно подразумевать самое ужасное, даже пляску смерти, исполненную трупами на стенах оссуария»3 — что не замедлило подтвердиться появлением концентрационного лагеря в Нойенгамме (где Женпелю суждено было умереть 1 января 1945 года). Надо отметить, что до недавнего времени молодые художники использовали для своих работ только трупы животных, законсервированные в формалине, а в отношении человека довольствовались простыми анатомическими муляжами.

Однако это было исправлено в 1998 году на выставке «Миры тела» в Музее техники и труда в Мангейме. 780 тысяч посетителей пришли посмотреть на 200 человеческих трупов в проекте некоего Гюнтера фон Хагенса.

Немецкий анатом изобрел средство для того, чтобы сохранять мертвое тело и с помощью пластификатора создавать из него скульптуры. На экспозиции люди со снятой кожей выглядели, как античные статуи, и потрясали своей кожей как трофеем; другие демонстрировали свои внутренности, имитируя «Венеру Милосскую с выдвижными ящиками» Сальвадора Дали.

В качестве объяснения доктор фон Хагенс повторил устоявшийся слоган: «Мы хотели бы снять оставшиеся табу».

Мы наблюдаем определенное смещение понятий и, оглядываясь назад, вскоре можно будет считать художниками авангарда не только немецких экспрессионистов, призывавших к убийству, но и некоторых их недооцененных современников, которым следовало бы занять свое место в весьма своеобразных коллекциях нашего столетия.

Например, Ильзе Кох, очень романтичная блондинка, которая в 1939 году остановила свой выбор на небольшой тенистой долине неподалеку от Веймара, именно там, где любил прогуливаться Гете и где он задумал своего Мефистофеля, духа, который отрицает все: "Вскоре начались работы и лагерь, разумеется, получил название дорогого поэту леса — «Бухенвальд».4 Та, кого позднее прозвали «Бухенвальдской сукой», конечно, не могла знать о гениальном методе доктора фон Хагенса, однако имела схожие эстетические устремления: она сдирала кожу со своих несчастных любовников и использовала ее для изготовления личных вещей: абажуров или портфелей.