Информационные войны. Новый инструмент политики

И это уже парадоксальная картина происходящего, в рамках которой возникает разделение «врагов» на плохих и хороших. Плохие враги — сидели, а хорошие — уезжали на Запад. Но именно там они получали лучшие возможности для проведения своей борьбы.

Достаточно активную деятельность Андропова в области борьбы с диссидентами пытаются объяснить и тем, что соответственно вырастал статус КГБ в глазах Политбюро, что позволяло в результате увеличивать не только статус, но и финансирование, и штаты[112]: «До того, как Юрий Андропов и Семен Цвигун возглавили КГБ, диссидентов в Советском Союзе насчитывалось три или четыре человека, хотя иногда насчитывают даже пять или шесть диссидентов. Понятно, что напугать Политбюро такой «могучей кучкой» было нереально, поэтому потребовалось представить диссидентство как некое массовое движение. Для этого в 1967 году было создано 5-е управление КГБ СССР, в чьи функции входило выявление лиц, занимающихся антисоветской агитацией и пропагандой и стремящихся к свержению советской власти».

Семичастный рассказывает, что когда он работал, не было даже слова такого — «диссидент». Вместо этого звучали другие слова[113]: «Предатель, преступник, изменник, враг народа еще, но так, осторожно уже. При мне было два дела: это Синявский — Даниэль. И дело генерала Григоренко. Сахаров здравствовал и жил здесь. Солженицын здравствовал и жил во флигеле у Ростроповичей. Мы все это знали и никому никуда не предлагали уезжать. Знаете, кого мы удалили, — Тарсиса. Тарсиса пригласили не то в Нидерланды, не то в Данию, и мы ему закрыли въезд обратно. Вот и все».

Суммируя, можно отметить, что Андропова сопровождает бесконечная череда вопросов, на которые невозможны однозначные ответы (см., например,[114],[115],[116],[117]). Одни пишут о его интеллекте, другие — о том, что у него не было даже высшего образования и он резался в домино на отдыхе с Горбачевым.

Нас интересует аспект внимания Андропова к тому, что можно обозначить как советский вариант контркультуры. То есть там, где по определению не должно было быть вообще контркультуры, поскольку все должны были идти широким проспектом соцреализма, да еще и строем, было большое число людей, которые двигались вне этого строя.

Контркультуру можно рассматривать как модель «гашения» протестных настроений. Вероятно, такой же путь был избран Западом, когда возникло движение «секс, рок и наркотики». Контркультура по каким-то причинам не переходит в контрполитику, хотя контрполитика переходит в контркультуру. Пример: возникновение советского авангардного искусства после революции как пример нового искусства, которое соответствовало новой политике.

Если гипотетически предположить, в чем мог быть интерес аналитиков Андропова к поддержке именно культуры, то можно выделить два типа факторов: трансформационные по отношению к социосистеме и случайные, под последними будем понимать обращения к Андропову со стороны близких людей по поводу той или иной фигуры. Правда, и в этом случае оказывается, что включение Андропова в судьбу той или иной фигуры могло иметь и другие интересы. Просьбу о помощи Бахтину принесла домой дочь Андропова. Но, например, С. Кургинян считает, то Андропов помогает М. Бахтину, поскольку его заинтересовала идея использования смеховой культуры для разрушения СССР[118]. Это, конечно, далеко идущая гипотеза, но она имеет право на существование. Ведь при Андропове анекдоты и слухи часто использовались для дискредитации тех или иных членов политбюро, что подтверждается многочисленными мемуарами (см., например, воспоминания помощника Черненко В. Прибыткова[119]).

Кургинян постоянно возвращается к роли Бахтина, к возможному использованию его интеллектуальных наработок в построении перестройки[120],[121]. Он суммирует это такой фразой: «Снаряд — Бахтин. Пушка — Андропов. Цель — КПСС как секулярная красная церковь».

Анна Кудинова начинает свою статью «Бахтин и Волошин» следующим абзацем[122]: «Бахтин был кумиром советского диссидентства. Но, если верить Кожинову (а ему в вопросе о Бахтине вполне можно доверять), Бахтин не скрывал своего — фундаментального, можно сказать — антисемитизма. А это противоречило духу советского диссидентства. Причем весьма категорическим образом. Малейшее проявление антисемитизма порождало резкое диссидентское «фи»». И антисемитизм должен был бы вызвать неприятие этой фигуры в диссидентских кругах, но этого по каким-то причинам не произошло.

Бахтин действительно произвел фурор своим вторичным появлением в академическом сообществе. Он был не только просто модным, а и интеллектуально интересным, что бывает редко. Наверное, только возвращение М. Булгакова в мир литературы может сравниться с этой ролью.