Инга. Мир

— Ничего у меня нет, кроме вот — люблю я тебя. И тогда снова поклялся — никогда ни на каплю не обижу и не расстрою. Все время клянусь себе в этом. И снова!..

— Сереж, ты прям, не умеешь остановиться. Сказал бы — я тебя люблю. Точка. А ты опять.

— А если так и есть? — строптиво возразил он.

Инга наклонилась еще ниже. Все таяло внутри. Стремительно, будто ее сделали наспех из снега, а тут пришла горячая весна, и взялась. И надо быстро-быстро… Пока она еще целая и шевелится.

— Потом. Горчик, потом ладно? Прости.

— За что?

— Не могу. Ждать, — она падала и таяла, протекая через его кожу, пропитывая его собой насквозь, проглядывая распахнутыми глазами, проплетая растопыренными пальцами. И шепотом кричала, поднимаясь над ним снова и опять падая:

— Не могу! Потом, да? Расскажешь. Ты же никуда больше? Нет? Никогда?

— Нет, — отвечал он, — да, никогда, никуда я, Инга.

25

Лелик был рыжим, но не огненным, а бледно-рыжим, как морковка, перемешанная со сметаной. И — зеленовато-голубые круглые глаза, тоже в светлых рыжих ресницах. Он любил шоколадное мороженое и модельки автомобилей. Шоколад ему запрещали — аллергия. А машинки — можно. Их у Лелика был целый шкаф; и небольшой стеллажик с цветными учебниками тоже весь уставлен машинками. Благо продавали их много и недорого.

Когда Сережа уходил с Леликом гулять, то они обязательно шли к киоскам на вокзальной площади. В одном продавались множество машинок, и Лелик всегда находил такую, которой в коллекции не было.

Держа в руке сразу же вынутую из коробки с прозрачными окошками обновку, он другой тащил Сережу через перекресток со светофором, и договаривался на ходу:

— И морожено, да, Сережа? Морожено. С шоколадом.

Сереге не нравилось, что пацана кличут таким девочковым именем и поначалу он пытался называть его по-настоящему. Говорил притворно строго, но с сожалением:

— Нельзя тебе мороженого, Ленька, мама ж меня обругает.

Лелик выдергивал руку и скандально заявлял:

— Какой я тебе Ленька? Я — Лелик. Чего ты никак не запомнишь?

Спорить с мальчиком Серега не хотел, а то получится, что он критикует маму, а заодно и деда Ивана с Ликой. Потому кивал в ответ:

— Ладно. Лелик. Но все равно, не будет нам мороженого.

— И тебе? — уточнял мальчик. В ответ на кивок снова брал сережину руку своей, под которой болталась дутая варежка на полосатой резинке.

— Ладно. Сережа. Пойдем тогда… ну кататься, что ли?

И они шли к старому многоэтажному дому, Сережа заходил в подъезд и выносил хранимые консьержкой санки. Они всю зиму у нее в подсобке лежали, чтоб не таскать в лифте на десятый этаж. За это разок в месяц Сережа приносил тетке пачку хорошего чая, и пирожки, которые пекла Ленка, Лелика мама.

Двор был длинным и неровным, дом стоял на склоне, и потому можно было сесть в санки у третьего подъезда и катиться мимо замороженных клумб аж к восьмому. Если на повороте возле пятого не вылетишь в газончик за чугунной низенькой оградой. Чтоб Лелик не вылетел, Сережа иногда бежал рядом, топая ботинками и поскальзываясь, и на повороте толкал санки в нужную сторону. Лелик орал, вздымая снежную пыль, укатывался вниз. И там орал тоже, раскидывая ноги и отползая от перевернутых санок.

А потом они отдавали санки и поднимались в лифте. Лифт был старым, Сережа раньше только в кино такие и видел, с решетками вместо двери. Лязгал и гудел. Горчику нравилось в нем и было жалко, скоро демонтируют, Иван сказал, в соседних подъездах уже поставили блестящие, металл и пластмасса.

Ленка ждала. В кухне было тепло и ярко, хорошо пахло вкусной едой. И сидеть вместе за столом, накрытым клетчатой скатертью было бы совсем хорошо. Если бы спал ночами. Но вот не спал…

В Москву Горчик попал через пару месяцев после своего побега с азовского хутора Тырловки. У десятка домов и названия-то толком не было, Тырловкой окрестили его сами жители, потому что дома и дачи на розданных народу клочках земли под огород, стояли рядом со старой летней фермой, куда после зимы выгоняли коров — пастись и доиться. Фермы такие назывались — тырла.

Уходя из старого домишка, где, как ему казалось, так и остался сидеть за столом страшный человек с головой мохнатой собаки, Горчик прибрался, все распихал по местам, проверил дворик и огород. Отдал ключи бабке Насте и уехал в Симферополь, хотя в Керчь было бы ближе, ну, куда ему в Керчь-то. Там Инга, ее сын. И хлыщик в брючках со стрелками, который зовет ее мамочкой. В Симфе остановился у старого приятеля, в замызганной квартире без мебели, но с кучей странного приходящего и уходящего народу. И в первый же день позвонил Андрюхе, из автомата на автовокзале. Сказал, радуясь, что по телефону не видно, как багровеет от вранья худое лицо с больными глазами в красных веках:

— Слушай, я тут… это… короче сдаю я вахту, извини. Работка подвернулась, на лето. Чего ж упускать. Ключи у соседки, у бабки…