Инга

Не стал. Во всяком случае, ни разу, чтоб на кого так глядел, или о ком рассказывал, не было. А еще Лика ему сказала, уже днем, сидели в парке, смотрели, как Ленка лупит Вадика совком по мягкой спине в дутой курточке.

— Сумеешь если так, что комар носа не подточит, рискуй. Молчи, Ваня, дай скажу, я тоже человек живой. Так вот. Глаз закрывать не буду. И карманы твои проверю когда-никогда. На предмет записочек. Поймаю — пеняй на себя. А не поймаю — значит, не было ничего.

— Совсем мне не будешь теперь верить, да? — упавшим голосом сказал муж, высокий, сильный, рыжий красавец с большими лапищами, — я же никогда, Лика…

— То малая цена, Ванечка. Но она есть, понял?

Говорила холодно и уверенно. И врала, отчаянно врала ему. Потому что знала — будет верить, даже если десять раз уедет в командировки, и станет ей врать, она будет цепляться за эти его слова.

Но счастье бывает разное, всякое, и такое вот, на первый взгляд кривенькое. Он больше не стал. Она верит, не стал. И славно.

Лика поворочалась и фыркнула. Когда через неделю после того разговора пришла в институт, что-то Ваньке нужно было передать, торопилась, цокая по коридору каблуками. И не заметила в стороне промельк какой-то, быстрое шевеление, ахи, звуки. Потом уже лаборант Эдька рассказал, хохоча: шла стремительно, а сбоку эта, кучерявая наша практикантка, увидела, затрепетала и вдруг кинулась убегать, ногу подвернула, свалилась на пол, рассыпала бумаги.

— Смела ты ее, Лика, аки могучий ураган, а сама и не заметила, — ржал Эдька, а Иван багрово краснел, отворачиваясь к окну.

И правда, не заметила. Так все эдькиным хохотом и закончилось.

Через две стены в глухой тишине, полной мирных ночных звуков, послышался слабый стон, и через минуту — тихий смех.

Лика улыбнулась. Ах, мы — старые сводники. Лежу тут, слушаю детей. И сердце тает, будто сама я там. Будто я и Сережик и его темная быстрая девочка Инга. Одновременно. Такое счастье, их слушать.

Утром Лика вышла из дома, зевая и на ходу расчесывая волосы, и остановилась. Двое уже были под навесом, Горчик согнулся, кругля коричневую спину, раздувал костерок. А Инга вытирала котелок для чая, не сводя глаз с худой спины.

— А… — сказала Лика и заулыбалась навстречу светлым спокойным лицам.

Сережа встал, отряхивая руки.

— Доброе утро тебе, Лика. Ставь чай, мы с Ингой к роднику пойдем, вода кончается.

— Доброе и вам. Иван бы сходил, чего суетитесь. Гуляйте.

Она присела на корточки, раскидывая сборчатый подол. Приняла от Инги котелок, уже наполненный водой.

— Туда и погуляем. Ивану нельзя таскать тяжелое. Обойдется.

Они уходили, под ранним еще нежарким солнцем. И Лика понимала — у них все случилось, как надо, этой первой ночью. Отсюда и свет, и мирные лица.

Под сандалетами хрустела сухая трава. Кидались в стороны степные кобылки, распуская веера крыльев. Над головами, в зените, висел крестиком соколок.

— Смотри, заяц! Красивый какой, рыжий! — Инга схватила Горчика за локоть.

Тот кивнул.

— Ага. Тут и лисы ходят. Я три раза видел, к костру приходили, глаза горят, как два фонаря.

— Боялся? — она засмеялась.

— Не. А ты мне скажи, ляля моя. Тебя, пока меня не было, не обижал никто?

— И хвост у него, цветком. На белой попе. Смешной такой. Я думала, зайцы зимой только красивые.

Горчик остановился, отпуская ее руку. Поглядел в сумрачное лицо.

— Так…

— Серенький, ну вот так все хорошо, а ты начинаешь, — у нее задрожали губы, и уже знакомо ему, она прикусила нижнюю, глядя чуть исподлобья. Повернулась, пошла медленно вперед, и по спине было видно, слушает, идет ли он следом. Серега догнал, поддергивая на спине спадающий рюкзак с парой пластиковых канистр, а еще одну Инга несла в руке. Сказал мрачно:

— Эй! Девушка! Слышь, Михайлова!

Она передернула плечами.

— Ми-хай-ло-ва! — раздельно произнес мальчик и, догнав, обхватил ее плечи, — я кому говорю!

— Мне…

— Тогда стой и слушай. Щас воды наберем, и там в кустиках посидим, расскажешь, ясно? И выкинем с головы. На неделю.

Она закрутилась в его руках, чтоб повернуться лицом.

— А ты сумеешь? Выкинуть?

— А ты? Черт, так все плохо, да?

Инга засмеялась. Бросая на траву канистру, привстала на цыпочки. Поцеловала Горчика в нос, потом в каждый глаз отдельно, с тающей нежностью чувствуя, как моргают щекотно ресницы.

— Да пустяки. Серый, правда, пустяки. Могла бы соврать, просто сказала бы — да вообще ничего. Но знаешь ведь, не могу.

У родника маленькая глубокая лужа заросла по краям зеленой осокой, и на ней сидели драгоценные синие и алые стрекозы. Вода стекала в канистру, ударяя в дно звонкой струей. Увязав воду в рюкзак, Горчик похлопал по песчаному пригорку, крытому ажурной тенью.

— Давай. Садись и говори.

Зной усиливался, сидеть в тени было хорошо. Инга сняла вылинявшую кепку и, крутя ее на коленке, медленно рассказала о Роме. Не слишком подробно. О том, что прокрался в ее комнату, не стала говорить, уныло думая — ее правда превращается в постоянные увиливания, и толку от такой правды. Но с другой стороны, хорошо, что она может хотя бы промолчать. О том, например, что этот козел ей приснился. Сережке это точно не понравится.