Инга

— Лика очень хорошая, правда?

Серега внимательно глянул сощуренными глазами. Ударил и снова прицелился.

— Очень.

— И Иван.

— Да, — «боммг» — отозвался камень.

— Умные оба. Наверное, счастливые.

— Не знаю, ляля моя. — «боммг-боммг», — кажется у дочки там сильные проблемы с мужем, Лика переживает. И Вадик ихний тот еще перец. Я б так не говорил, они все шуточками, с любовью. Но я ж вижу. Ну и чего рассказывают, слышу тоже.

— Все равно счастливые. Они вместе. Всегда.

Боммг, говорил камень. Кричала чайка, плюхалась в воду, шлепая себя, как брошенный камушек.

— А ты почему вдруг про них? — он примерился, снова стал класть мерные зарубки, отворачивая лицо от летящих осколков.

— Вдруг, — ответила девочка, ерзая. Пожаловалась:

— Попу колет.

— Слезай, — он размахнулся и кинул на берег железки, протянул руки, — не, лучше прыгай, я поймаю.

Она завизжала и кинулась вниз, отталкиваясь сандалями от наклонной поверхности. Свалилась мешком, сшибая Горчика в мелкую воду. И он, барахтаясь, закричал, плюясь и фыркая:

— Утопишь, черт. Ну, ты слоненок, ляля. Не-не, шучу, балерина, как есть балерина.

— То-то, — наставительно сказала Инга, поднимаясь и таща его за руку из воды, — ой… Это… это же…

На покатой поверхности, шершаво-желтой, глубокими сильными штрихами были вырезаны две фигуры. Высокий мужчина, стоит, как стоят в музее античные статуи, нога чуть согнута, рука держит опущенный щит, а вторая вытянута к стоящей рядом женщине. Тоже высокой, с сильными плечами и крутой шеей, очерченной плавным изгибом — одной, но верной линией. И фигура ее еле намечена, под ниспадающими складками ткани. Но видно — повернулась к нему, протягивая руку к бедру.

Горчик молчал, слушая, как молчит Инга. И улыбнулся во весь рот, когда она сказала сперва вопросительно, но перебивая сама себя, тут же с уверенностью:

— Лика! Это же они, да. Черт. Лика и Иван. Оххх…

— Видно, да? Получилось? Инга, я сделал?

Он засмеялся, вытирая пыльные руки. Наклонился, машинально плеская в лицо воды и размазывая по щекам мокрую желтую грязь.

Инга обняла его, прижалась, слушая ухом частый стук сердца. Сказала шепотом:

— О-о-о, какой ты. Слу-у-ушай, ну вообще, Горчик, ты чертов бибиси, фу, слов нет у меня. Я не знала… а красивые какие. И молодые. Но все равно они.

— Та я и сам. Не знал сильно. Но думал, та надо ж попробовать. Тут еще нужно доделать много. Ну, ты когда уедешь, я…

Голос его ожидаемо погрустнел, но Инга затрясла головой, не отрывая ее от ребер.

— Вместе сделаем. А потом, когда я уеду, закончишь. Сережка, а ты понимаешь, что они тебя любят?

Она говорила и сама набирала в горсть воды, умывая ему грязное лицо. Он послушно поворачивался, подставляя щеки и лоб.

— Та. Нашли кого. Мало тебе со мной возни, ляля моя, так еще им, всяких хлопот.

— Дурак. Пусть любят. Это же здорово. Пойдем, они там соскучились совсем.

Ночью Сережа лежал, чуть свесив напряженный бок с топчана, и неловко подогнув руку, чтоб не мешать Инге. Она заснула на спине, раскидав жаркие ноги и кинув руку поперек его живота. Когда захочется спать, он ляжет удобнее, повернется на бок, встраивая свои колени и подбородок в ее ноги, шею. А пока так, чтоб смотреть в полумрак и думать. Странно, без нее казалось, в сарайке ночами стоит кромешная темнота, и только звезды насыпаны узкими полосами. Иван предлагал, давай влезем на крышу, кинем пару досок, а то дожди бывают. Но Сереже нравились полосы неба, и если случался быстрый обильный дождь, он просто перетаскивал легкий топчан поближе к двери, ворочая его вслепую. А теперь, может быть, потому что он смотрел не только на звезды, оказалось, ночами в сарайке стоит рассеянный сумрачный полумрак, и в нем видно. Ее, Ингу. И видно его, его колени, руки, живот. Он радовался, значит — она видит его тоже. И радовался, что последние три года без перерыва нырял, и напряженные усилия да еще неумение много и жадно есть, выточили ему нормальное тело, пусть не широкое, как у качков, но сильное, сделанное из узких, как сам, туго сплетенных мышц. Ей нравилось, он видел. Но понимал, да если б был щекастым крепышом, как Валька Сапог, ей все равно нравилось бы.

… Как хорошо, что он видит ее. Не в памяти, а наяву…Облитую ярким белым светом палящего солнца, очерченную резкими дневными тенями. В мягком свете заката, который плавит все резкое, рисуя лишь переходами теплого света. И ночью, когда ее линии обозначены бликами и переходами теней — из легких в глубокие. Эти линии только ее. Улегшись на тощую подушку и закинув локоть за голову, чтоб удобнее смотреть, он смотрел. Как она садится на топчан, подбирая под попу согнутую ногу. И уже знал, с замирающим сердцем, ее спина изогнется мягким и прочным изгибом, единственно верным. И поэтому совершенно прекрасным. Полумрак обрисует линию плеча и шеи, черные штрихи лягут вдоль, рядышком, свешивая густые пряди волос. И медленно поправляя их, встанут в темном воздухе руки, ловя на кожу неясные длинные блики.