ИНГАНИ

Инга с Ильей сели за штабелем. Пробковый плот, в отличие от бревенчатого, вяжется из спрессованных тюков коры бархатного дерева. Его большая подъемная сила позволяет перевозить часть тюков навалом на плоту в штабелях. Вот за одним из них и уселись Инга с Ильей. А Сусан плюнул в сердцах в воду, опустился возле весла и, нахохлившись, как филин, стал набивать бронзовую трубочку из расшитого мелкими бусинками кисета.

Я догадывался, что между моими спутниками до отъезда произошел какой-то разговор, который сильно волновал Ингани и особенно Сусана. Мне хотелось заслужить доверие рассерженного Суляндзиги, и я встал к кормовому веслу.

Река часто петляла по каменистому руслу, то бурунами вскипая на перекатах, то разбиваясь в завалах с ревом и грохотом на десятки пенистых потоков, то растекаясь по тихим укромным лесным протокам, где среди кувшинок и водного лютика, среди нависших по берегам ильмов, ивняка и черемухи дремлет чуткая лесная свежесть.

На кривунах я с силой налегал на примитивное весло, отбивая корму от мелей. Стояк, крепивший весло, шатался и жалобно скрипел.

– Ай, сколько силы! – восторгался Сусан, глядя на меня. – Пудов пять будет.

Иногда Сусан хватал шест и бежал на нос отталкивать головную секцию. Тогда плот извивался на кривизне русла, как живой.

– Чего тебе, гребешь без конца, садись покурим, – пригласил меня Суляндзига. – Тебе кору бархата надо заготовлять… охотиться – силы много.

– Разве у вас своих охотников не хватает?

– Старых хватает, молодых мало…

Сусан долго раскуривал свою трубочку, часто причмокивая и сплевывая в воду. Его маленькое безбровое лицо оставалось почти бесстрастным, и только слабая усмешка, глубоко запрятанная в морщины возле губ, придавала ему оттенок некоторого лукавства.

– Много детей удэ растет – мало в тайге остается, – произнес наконец Суляндзига, попыхивая трубочкой.

– Отчего же так? Может, здесь жить плохо, невыгодно? – спросил я.

После некоторого молчания Сусан ответил:

– Зачем невыгодно? Наши люди так говорят: тайга делает сытый и зверя и человека. Тайга все дает: шкуры, панты, бархат. Это не выгода, что ли? А кто за зверем ходит? Старики. Кто бархат заготовляет? Старики. Молодые вырастают, в городе учатся, в городе остаются. Как на счетах костями стучать, учат, понимаешь, как соболя ловить – нет. Почему?

– Охота – дело любительское, – ответил я, – такому ремеслу в школе не научишь.

– А зачем в город наши дети идут? Мы их сами научим.

– А если они не хотят быть охотниками? Если они хотят стать врачами или инженерами? – спросил я. – Тогда что?

– Неправильно хотят, – невозмутимо ответил Сусан. – Наши люди удэ – мало осталось. Дети пойдут в город – кто в тайге останется? Старики помрут. Где удэ тогда найдешь? Не будет удэ, все потеряются.

Я понимал, что он живет тревогой за свой древний люд. По городам и селам нашей необъятной страны разъезжаются дети этого маленького народа. И грустит и сердится старый Сусан! Затеряются они в огромных каменных кварталах городов… где тогда найдешь удэ?

Несколько минут убеждал я Сусана: я говорил ему о том, что удэ, как и все прочие, должны учиться, кто где захочет, что никуда они не потеряются, что в городах удэ живут и работают так же, как и все остальные, если только у человека есть профессия и если он не идет в город за легкой жизнью… Сусан терпеливо и смиренно выслушал мои пространные рассуждения и невозмутимо продолжал твердить свое:

– Неправильно делают. Наши удэ много человек институт окончили. Где они теперь? Кто знает. Я не пустил Ингани в город. Семь классов окончила дома – тоже хорошо. Охотник хороший будет, грамотный. Я сам школу окончил, когда мне тридцать лет было. Все пойдем в город – кто охотиться будет? Без охотников тоже нельзя. Откуда посылать их, из города, что ли? Зачем так делать?

– А что, Инга хорошо охотится?

– О-о, хорошо! – закивал он головой. – Одну зиму сто тридцать белок убила. Она точно бьет, понимаешь.

– Кем же она вам доводится, племянницей, что ли?

– Да. Отец на войне погибал, мать умерла.

– Что ж она в город решила уехать?

– Я не знай, – сердито ответил Суляндзига и умолк.

Он опять вынул свой расшитый кисет, долго заново набивал трубочку, кряхтел и наконец заговорил сам с собой:

– Плохой парень Илья… Из армии пришел – ничего делать не хочет. Месяц живет на реке. Работа у нас нехорошая? В город захотел. Чего умеет делать? Кости на счетах туда-сюда бросать… Разве это мужская работа! Стыдно! Инга молодая, глупая… Куда за ним идет?

Вдруг под плотом раздался слабый скрежет пробковой коры о камень, ходуном заходили связанные тюки, и я почувствовал, как что-то словно поднимает нас из воды.

– Эй, шесты бери! – крикнул Сусан и бросился бежать по плоту, легко перепрыгивая через прогалы между секциями.

За разговорами мы не заметили, как нас вынесло на кривуне на галечную отмель. Плот, охватив косу, прочно прилип ко дну. Канчуга и Инга тоже взялись за шесты.

– Навались! – кричал Илья. – Р-раз, два, дружно!