Ингрид Кавен

«От той воскресной загородной поездки у меня в памяти осталась машина, которая очень тихо съезжает с дороги, так, будто бы траектория ее движения была тщательно рассчитана, и след от этой траектории отпечатывается на дороге, точно машина действовала совершенно самостоятельно, и потом – хохочущая Магдалена, которая спихивает меня на землю, – два бурлескных эпизода, обрамляющих остальное. Между ними, как белое пятно на географической карте, неизведанная земля без названия или постыдная темная зона в мозгу. Все осталось там, в ярком свете; свет слепил и все скрыла тень. Центральный эпизод, самый важный, цель поездки стерлась, исчезла, остались только границы, передняя планка и задняя, и маленькие по бокам, в общем, словно можно только ходить вокруг этой невероятной правды. Значительно раньше, подростком, я слышала разговоры, будто, чтобы обмануть пассажиров тех поездов, скрипачи играли танго, или пела свою «Палому» Росита Серрано, этот «чилийский соловей», и это навсегда застряло у меня в мозгу, пусть оно плохо вяжется с остальной моей жизнью – сигаретами с гашишем, первыми театральными ролями, кино, бурными и веселыми романами. Да, тех людей увозили под звуки скрипок, чтобы не слышно было, как они плачут, – веселенький такой кич. Когда в жизни слишком много музыки, значит, нас обманывают.

«Поезд мчится и мчится у меня в памяти: «И быстрей и шибче воли…» Когда «Риты Митсуко» спели это по радио, на телевидении, перед глазами у меня вновь встала та теплушка: я с мамой, бабушкой и сестрой еду в сторону, противоположную той, куда увозили тех других, кто поднимался в вагон под звуки «Паломы». Под конец войны снова понадобился тот же полузабытый вагон. Хотя места, конечно, в том вагоне было предостаточно: никто назад не вернулся, для меня было место… может быть, оно досталось мне от другой маленькой девочки? Когда ехали туда в запертой теплушке, под мерное позвякивание цепей читали Тору, а обратно моя бабушка Катарина пела псалмы из Нового Завета. Бомбы, падавшие на Киль, внушали мне страх и восторг, послевоенные руины для ребенка были чем-то чудесным, до тех пор, пока я не узнала, что такое Дахау…

«Когда Магда хохоча спихивала меня с поваленного дерева и я падала на землю, и… Магда, это Мари Мадлен: Магдалена Монтесума, актриса Барона. Монтесумой ее назвал Барон, это было время, когда имена меняли, как на киностудиях. В ней уживались две девушки – Мари Мадлен и Монтесума: великодушие и преданность пресвятой шлюхи, гордыня, гордый геральдический профиль, благородные в своей дикости черты лица, заставляющие вспоминать ацтеков. Она была из бедной семьи, работала официанткой в ресторане, но была воплощением элегантности и насмешки, хотя сама никогда ни над кем не смеялась. Именно поэтому было странно, что она так ребячилась. Зачем я все это рассказываю? Но именно так все и было, я только это и помню, ни к чему что-то выдумывать… Бывает, это приносит плоды, совершенно неожиданно, без всякой связи с предыдущим.

Был не только этот мчащийся вперед поезд, был еще и сон, который регулярно повторялся: я в нашей ванной комнате в Саарбрюккене, она, пожалуй, немного великовата и длинновата. Вместо унитазов, которые в действительности находятся в углублении, в моем сне – печи, и их жерла закрыты. Я со своей бабушкой и мамой, мы голые. И каждый раз одна и та же сцена, медленная и быстрая одновременно: бабушка у нас на глазах исчезает в печи… унитазы, унитазы – печи, а мы с мамой в другом конце ванной сидим на большом расписном деревянном сундуке, в который складывают грязное белье, и ждем, голые. Я этот сон никогда не рассказываю, слишком очевидно: он тайным образом устанавливает связь между нами тремя и теми, кого раздевали в другом месте. Мне почти стыдно за этот сон: в нашей ванной стояла ванна на фаянсовых ножках и на полу была очень красивая мозаика из маленьких плиток, черных и белых, а на стенах – морской волны. Но всякий раз, когда я возвращалась в Саарбрюккен в наш дом на Фонтанной улице, всякий раз, как только входила в ванную, сразу видела эти печи-унитазы.

* * *

В крошечном кружке света – только рука с намотанной на запястье цепью, рука опирается о стену, за этой рукой, далеко в глубине, там, куда в принципе и не ходят, – улица. Она стоит спиной. Музыка! Ритмы у мелодии разные: куплет на 2/4, а для припева – ритм вальса. В этом движении на три такта она выйдет на авансцену, немного вульгарно извиваясь всем телом. Потом обернется к рампе:

Das Handtuch ist so drecking und die Asche verstreut
Aus dem Radio die Stimme von Brenda Lee

Грязное полотенце и повсюду пепел,
А по радио – голос Бренды Ли…