Инкуб

 - Но и в Городе ничего не меняется. Для того и есть мы, чтобы всё было так же, как в этой пьесе: чтобы её конец всегда служил началом нового пира; чтобы никогда не кончалась «чума».

 - Однако, этот Скарамуш, он даже говорит иначе! Тот же текст, а слова как-то по-иному звучат!

 - Может другой актёр?

 - Без моего утверждения?!

 - Полно вам, Председатель! Ведь только интереснее! Но тише… давайте смотреть…

 Плачем пела рыжая Мэри. Спокойная и отрешённая, она, казалось, уже давно сдалась могуществу Чумы. Но сквозь века непризнанной так и осталась сила грусти. Хоть говорят, что плач сильней тревожит дуралейской песни.

 Луиза танцевала, так остервенело, что искры разлетались под ногами. Её распутство страстно развлекало, и красные чулки дразнили… и ягодицами нагими прижималась она сильнее к заднику тумана. А языки лизали её соки, захлёбываясь, задыхаясь, готовые ворваться внутрь – разорвать на клочья, и водрузить на лепестках разврата знаменья чёрные Чумы.

 Её безумие нашептывало нежно: «Почти погасла… почти померкла…»

 - Её безумие прелестно!

 - Безусловно! Не то, что эта Мэри! Скучная, обычная девчонка! Как запоёт – засыпаю. Ей богу, каждый раз!

 - Другое дело – Луиза! Играет со смертью, дразнит её, вызывает открыто!

 - И проигрывает дуэль…

 - Никогда не понимал, почему ей вдруг становится дурно.

 - И сильные – не без слабостей.

 - Или дух её не так силён.

 - Коли так, напомни мне переписать сценарий.

 - Ты каждый раз мне это говоришь.

 - И ты каждый раз забываешь…

 - О, смотрите, священник!

 И звериный хохот наполнил зал...

 Они одели его как шута. И без того смешной, но всё-таки трагичный персонаж, пред ними он предстал безудержно комичным. Насмешка над религией? Отчасти, как всегда. Скорее над верой и ценностями, которыми живут люди; над тем, что их держит и что волнует, смеялся здешний сброд.

 В глаза им усмехался из-под маски Вальсингам… Скарамуш…

 Он скрипкой пригласил скелетов в пляс, завёл веселье, как шкатулку, уничтожив ключ, и, громко рассмеявшись, резко, остановил фальшивый балаган:

 Хотите вы плясать и веселиться,

 И требуете песню от меня…

 Такой не знаю, но спою вам гимн

 Не в честь чумы, – в честь каждого из вас,

 Что сочинил сейчас, когда со сцены

 Смотрел на ваши истинные лица…

 И тут же он – насмешник Чумы, «белый ворон» среди тёмных декораций, улыбаясь острым клювом навстречу встревоженным гримасам, продолжил, подыгрывая себе дерзкими отрывистыми скрипичными нотками, медленно двигаясь в ритме одному ему понятного рваного танца к Мэри, аутичной[62], застывшей на месте в человеческом страхе и неизлечимой болезни, которую Им так нравилось наблюдать. Но не теперь.

 Всё их внимание было приковано к одному – актёру в белой маске, внезапно оборвавшему привычное действие пьесы. И их маски – лица желчи и предсмертной боли – одна за другой покрывались морщинами и испариной – трещинами и каплями воска –, в то время как оркестром тысячи сердец звучал нахальный гимн… 

 Когда безумною рукой
 Вы, презирая род людской,
 Твердите яро о балансе,
 Под плачи погребальных вдов
 Вам вторит в диком диссонансе
 Безликих умыслов покров…
 И на увядшие мечты,
 В сосуды плоти, что пусты,
 Вы в пляс пускаете скелетов, –
 Костями звонкими стучат,
 Как колокольчики кареты,
 Что в час Чумы поют, гремят…
 Они нальют вино в бокалы,
 Зажгут огни, заварят балы,
 Чтоб скрыться от лица Чумы…
 Но вы отравите умы,
 И проведёте ритуалы,
 Чтобы признали: «все больны!»
 И так: всё меньше упоенья
 Во мраке бездны и томленья
 В плену безудержных страстей
 Находят вечные бродяги…
 И к ним приставлен лицедей,
 Что подливает чёрной браги…
 И вот – стоит пред вами он…
 О, как влюблён в предсмертный стон!
 Как бесподобно наслажденье
 В смертельном танце биться всласть!
 Внутри него – дождей скопленье,
 А в сердце – огненная страсть!
 Кто он? Создание Чумы…
 Рождённый из могилы тьмы…
 И какого его призванье?
 В бокалах разожжёт костры
 И лилий-дев испьёт дыханье, –
 Быть может?.. Нет!
 Доверху полное Чумы![63]