Инквизитор

Так или иначе, мы расстались, и я не встречал его, пока судьба не свела нас в школе Монпелье. Здесь мы вращались в разных кругах; я понял, что он с трудом карабкается вверх (а я летел на крыльях), но он нашел способ узнавать последние сплетни, что снискало ему популярность у тех, кого интересовали дебаты в Париже и интриги папского двора. К тому времени он располнел и начинал лысеть. Однажды я положительно уничтожил его в течение внеурочного диспута, по причине уязвимости избранной им позиции и незнания им приемов риторики. И опять же мне пришлось пожалеть о той ярости, с которой я сокрушал его аргументы. Душевная низость всегда в конце концов оборачивается против проявившего ее.

Я не знал о его дальнейшей карьере, пока не начал сталкиваться с ним на собраниях у архиепископа, примерно с 1310 года. К тому времени он уже был настоятелем, а я — генеральным проповедником и магистром школы (но не в его обители, благодарение Господу). Выяснилось, что мы с ним расходимся по многим вопросам, включая работы Дюрана де Сен-Пурсена — которые, как вы, возможно, помните, не были совсем запрещены в школах, но разрешались, коль скоро имели надлежащий комментарий. Пьер Жюльен, я полагаю, предпочел бы, чтобы его студенты не читали ничего, кроме Петра Ломбардского и Ангельского доктора. Он пожурил меня, в оскорбительно-шутливом тоне, за мой «своевольный разум».

Боюсь, что мы с ним не питали друг к другу братской любви.

Я уже несколько лет не являлся на собрания к архиепископу, поскольку моего внимания требовали дела Святой палаты, и — откровенно говоря — поскольку я не принадлежал к числу любимцев самого архиепископа. Но благодаря переписке с другими братьями я находился в курсе продвижения Пьера Жюльена. Я узнал, что он преподавал в Париже, затем переехал в Авиньон, где его деятельность была оценена папским двором. Я знал, что его послали на помощь Мишелю ле Муану, инквизитору еретической греховности в Марселе, с заданием уговорить тех упорствующих францисканцев из Нарбонны отказаться от своих взглядов. И теперь, отличившись на священном поприще искоренения ереси, он был назначен старшим инквизитором Лазе, «на замену отцу Августину Дюэзу».

Должен признаться, что я рассмеялся, хотя и невесело, прочитав это выражение епископа, ибо Пьер Жюльен ни в коем случае не мог служить «заменой» отцу Августину. Он был слеплен из другого теста. Если вы не в состоянии оценить их различий, — оттого что вы, может быть, недостаточно хорошо знали их обоих, — позвольте мне рассказать вам о том, чем был занят мой новый патрон в продолжение двух дней по вступлении в должность.

Он прибыл примерно через три недели после того, как меня оповестили о его назначении, предшествуемый несколькими письмами, уведомлявшими меня о дате его планируемого приезда. Назначив день, он дважды менял его и в конце концов вернулся к первоначальной дате всего за три дня до своего появления. Если бы он ехал из Парижа, а не из Авиньона, мне пришлось бы ждать еще дольше! Он, разумеется, ожидал обычного торжественного приема — приема, которым пренебрег отец Августин, — и я был очень занят, договариваясь с епископом, с сенешалем, с настоятелем, с канониками прихода Святого Поликарпа, с консулами… Вы же понимаете, сколько народу нужно подготовить в таких случаях. Новый инквизитор пожелал, чтобы у городских ворот его приветствовали высокие чиновники; затем, в сопровождении строя солдат и оркестра, он желал проследовать к церкви Святого Поликарпа, где намеревался обратиться к жителям Лазе с речью о «виноградной лозе Господней, насажденной десницей Его, спасенной кровью Его, орошенной словом Его, размножаемой милосердием Его и плодоносящей духом Его». После того как большая часть паствы разойдется, он поприветствует отцов города каждого лично, чтобы ему, как «пастырю доброму», «звать своих овец по имени».

По прочтении его послания не оставалось сомнений, что Пьер Жюльен считал должность старшего инквизитора одной из самых высоких в небесной иерархии. Конечно, когда он прибыл, он подтвердил это впечатление, одарив всех отеческим благословением, кроме епископа, которому достался сердечный и благоговейный поцелуй. (Сенешаль, я уверен, вовсе не был очарован манерами Пьера Жюльена) Я испытал глубокое удовлетворение, заметив, что моему старому приятелю не нужна больше бритва для бритья тонзуры; он совершенно облысел, и только несколько жидких волосков все еще липли к его черепу возле ушей. В остальном он почти не изменился — он был такой же визгливый, напористый, потный и бледный, точно замороженный жир. Увидев меня, он еле заметно кивнул, но на большее я и не рассчитывал. От его поцелуя меня бы вырвало.