Инквизитор и нимфа

Оле, по счастью, ни в чем не соответствовал психологической характеристике «умного» маньяка. Он не выслеживал жертву неделями, не добивался покорности, не играл в кошки-мышки. Никакого сексуального насилия – этого Марк («Чувствительная душа», – издевался он над собой) уже бы не выдержал. Единственное, что интересовало Оле – убийство. Прямое и чистое убийство… или нет, даже еще проще. Оле интересовал тот короткий момент, когда жизнь уходит из глаз жертвы. Сейчас зрачки еще испуганно расширены, они дышат, они пульсируют – а через секунду это уже две неподвижные дыры, ведущие туда, откуда явился сам Оле. Как будто возможность зависнуть над бездной давала изгнаннику иллюзию возвращения. В такие мгновения Марк – а это его пальцы сжимали горло очередной девицы или гомика-малолетки из ночных средиземноморских бабочек, его руки с легкостью крушили гортань жертвы, – так вот, в такие минуты Марк почти сочувствовал своей тени. Викторианец узнал горечь волчьей тоски, и тоска эта была сильнее, чем боль в напряженных пальцах или гадливость от содеянного. Страха Марк уже давно не чувствовал. Он где-то потерял свой страх – то ли на кресте, то ли позже, у синего костерка, то ли еще позже, когда подминал под себя взбесившийся секен.

Нет, он сдался не сразу. Оле предъявил свои требования через несколько дней после возвращения Марка на Землю, в ночь, когда луна застряла на полпути между небытием и желтым масляным кругом. Марк показал тени средний палец и решил, что сумеет устоять. Но не сумел.

Пять следующих месяцев тень ломала его примерно так, как сам он ломал одуревший секен. Сначала лишь в полулунные, а затем и в другие ночи Салливана бросало наземь в приступах, здорово напоминающих эпилепсию. И тут уж Оле не давал послаблений. Пока позвоночник трещал, руки скребли плитку пола, а изо рта обильно шла пена, не чудилось Марку ангельских голосов, не являлось светлых видений – тех, что часто навещают эпилептиков во время припадка. Нет. С угрюмой монотонностью тень демонстрировала, чего именно она хочет. Светлая половинка луны гасла в зрачках убитых. Убитой. Луна гасла и гасла в широко распахнутых глазах Лаури.

К концу года Салливан уже довольно плохо соображал. Кости, мышцы, голова – все непрерывно ныло, как от тяжелого гриппа. Он решил, что с него хватит, и всерьез стал подумывать о самоубийстве. Что ж, решено – сделано.

Марк, как мог, устроил дела и все в том же тумане поехал в Фанор. Машину взять побоялся – еще скрутит в дороге, и неизвестно, не придет ли Оле в голову светлая мысль врезаться в аэрокар из встречного потока или поиграть в пятнашки на магистрали. Марк выбрал наземку. В вагоне все были похожи на него – хмурые и тихие. Марку казалось, что он едет в сопровождении двух десятков собственных отражений.

Беленый домик станции, сад, череда коттеджей, желтые прямоугольники света в окнах придорожного паба, крест у старой кольцевой развязки – все промелькнуло в тумане и растаяло позади. Марк выбрел к дедовскому дому уже в сумерках. Батарейка в сенсорном замке еще не разрядилась, и он среагировал на прикосновение. А вот генератор не работал. Дед так и не подключился к общей энергосети, оставался чудаком во всем. На кухне, в ящике с инструментами и разной хозяйственной мелочью Марк откопал связку свечей. Он зажег свечи и натыкал всюду: на каминную полку, где в рамке из белых ракушек стояла его собственная фотография, на подоконник, на книжный шкаф с драгоценными бумажными томиками. Марка беспокоила мысль, что дом может сгореть. Его беспокоила и та мысль, что дом может не сгореть, поэтому для надежности он отправился в погреб, вытащил три бутылки виски и вокруг каждой зажженной свечи разлил буроватое, отдающее спиртом и жженым дубом озерцо. Свечки догорят или просто упадут. Спирт вспыхнет. Кожа на лбу Марка начала зудеть, в голове поселился выдувающий мысли сквозняк. Мир то расширялся, то сужался до точки. Приступ приближался. Уже в полубреду Марк с ногами забрался в огромную медную ванну. Он боялся, что нет воды, но вода пошла, и даже горячая. С облегчением откинув голову к стенке ванны, Марк взял с полки дедовскую опасную бритву и аккуратно перерезал себе горло.

Очнулся он часа через два. Вода остыла. Больше половины выплеснулось на пол. Лужи были грязные, буровато-красные. Марк дотронулся до горла и ничего не нащупал. Он решил бы, что самоубийство ему привиделось, но смущали цвет луж, бурое пятно на воротнике рубашки и темный подсохший развод на лезвии. С трудом Марк выбрался из холодной ванны и, шлепая по полу мокрыми ботинками, роняя капли, ввалился в гостиную. В камине горел огонь. Перед камином в своем любимом кресле с цветочной обивкой сидел дед.