Иннокентий Смоктуновский

Начался невиданный ужас: мы начали снимать картину, не имея главного героя. Каждый день на съемочной площадке заканчивался тем, что мы заканчивали снимать все что угодно: возки, сцены Никиты Сергеевича Михалкова с Марианной Кушнеровой, еще что-то. Но у нас не было Станционного смотрителя вообще! Приезжали какие-то выдающиеся артисты, и каждую смену целый час снимали кинопробу, допустим, Лебедева — великого артиста из Большого драматического театра, который, наверно, очень хорошо играл. Но это было невозможно! Это был другой мазок, понимаете? Другая живопись, нежели та, в которой задумывался «Станционный смотритель». Пока — спасибо до сих пор большое Никите Михалкову! — пока Никита не вспомнил про Николая Исааковича Пастухова. И пока Николай Исаакович Пастухов, который перед этим грандиозно сыграл Вафлю в фильме Кончаловского «Дядя Ваня», не появился у нас на площадке, я не понимал, что все, что ни делается, — все только к лучшему. Это я давно для себя понял. Не бывает ничего такого, что бы произошло, от чего бы вся жизнь моя нарушилась, изуродовалась. Не бывает.

Дядя Ваня

Дядя Ваня

И когда появился Николай Исаакович Пастухов, я подумал: «Как хорошо, что Иннокентий Михайлович отказался. Как хорошо!» Потому что Коля был именно то, что было необходимо этой картине. Коля был душой этой картины.

Дядя Ваня

Дядя Ваня

* * *

А развязка была феноменальная! Прошло лет пять или шесть. Я поспать люблю… Когда съемки, могу встать в пять или шесть утра и никогда не опаздываю. Но если съемки нет, я очень люблю выспаться. И вот девять часов утра, я сплю — и вдруг звонок, причем настойчивый такой. Я взял трубку… «Алло!» Я, конечно, сразу же его узнал. В девять часов утра, очень странно, но по какой причине Смоктуновский звонит мне так рано? Думаю: «Что-то случилось с кем-то из общих знакомых, не дай бог?» И Иннокентий Михайлович говорит: «Сережа, я вчера посмотрел „Станционного смотрителя“ по телевизору. Сережа, какой же я идиот. Извини меня, Сережа, это так недостойно. Это так смешно! Для профессионального актера, старающегося относиться с достоинством к своей профессии. Отказаться от такой роли, Сережа, мог только болван! И болван этот — я!» Я говорю: «Иннокентий Михайлович, я уже и забыл давно». — «Ты-то забыл, и Колю Пастухова увидишь — передай ему мои поздравления. Замечательно сыграл Вырина, я не знаю, сыграл бы я так же или нет. Разговор не об этом. Разговор о том, что я болван. Какой же я болван, как же можно так жить, какой же я осел!» — «Иннокентий Михайлович, вы великий, самый великий, прекрасный самый-самый». Он был совершенно неутешен. И количество бранных слов, которые он говорил про себя, — невероятно, но самое невероятное в том, что я понял в этот момент, что мне звонит художник. Что по природе своей он художник, он не артист, который за деньги может бегать по желобам. Это многие могут. А он — художник.

* * *

И вот сейчас, когда Иннокентия Михайловича нет и когда все закончено, у меня такая печаль по поводу того, какой колоссальный художественный потенциал унес с собой Иннокентий Михайлович. Какое великое количество, я не знаю каких, но каких великих артистических работ он уже не сыграет, а мы не увидим. И в этом смысле я невероятно благодарен моему старому товарищу Валерию Плотникову, который снимал время от времени Иннокентия Михайловича в каких-то странных, как тогда казалось, диких обстоятельствах и фотоснимках. Диких, но в этой дикости он, Валерий, тоже настоящий, подлинный художник исключительной чуткости. И второй великий гениальный художник— Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Они опять, как с инопланетянами, снимали какой-то инопланетный мир неиспользованных возможностей. Инопланетный мир несыгранных ролей. И в этом инопланетном мире несбывшегося так нуждается наш унылый мир наших унылых свершений и смешных достижений.

Дядя Ваня

Преступление и наказание

* * *

Но этого всего уже не будет. Хотя нам нужно быть страшно благодарными даже за тот маленький кусочек, который был и восхищенными, восторженными свидетелями которого были и есть мы с вами.

Преступление и наказание