Иногда оно светится (СИ)

Огонь испепелял кожу, рвал своими гнилыми оранжевыми зубами мясо под ней, сушил глаза. А я все падал и чувствовал, что задыхаюсь. Я дышал дымом от собственного горящего тела и мое лицо было теплым от крови. Я срывался в бездну, у которой не было дна. Я кричал и собственный крик оглушал так, что зудели барабанные перепонки.

Я хотел упасть, хотя и понимал, что не переживу этого.

Я падал.

А потом, перебивая запах паленого мяса и дыма, появился запах спирта. Что-то влажное коснулось моей руки, потом туда же коротко ужалила сталь. Откуда-то издалека я услышал жужжание инъектора.

— Линус, не надо. Лежи.

В голове что-то взорвалось, кровавые облака брызнули каплями во все стороны.

Я заснул.

Я лежал на раскаленном песке. Сковородка. Он кипел и плавился подо мной. Миллионы раскаленных песчинок, врезающихся в кожу. Миллионы раскаленных дробинок.

Я попытался перекатиться на бок, но тело лишь едва шевельнулось. Жар проникал в кости, ломал их, они трескались и готовы были рассыпаться. Кровь текла загустевшей жижей, сердце давилось, пропуская ее.

Песок плавился. Я корчился на нем, хрипел, царапал его пальцами, загоняя под ногти раскаленные мелкие дробинки. Я наливался жаром. Гибельным, смертоносным, мертвым. Логгер, у меня был логгер… Я стал шарить вокруг себя, пытаясь нащупать его гладкую привычную рукоять. Космос, должно же быть что-то, способное облегчить этот кошмар…

К виску, приставить к виску… К черту… Логгер… Песок саднил под ногтями, мириадом горячим муравьев царапал язык и горло. Найти… где же…

Перед глазами крутились вереницы обжигающе-красного цвета солнц.

Обожженная почерневшая рука наткнулась на что-то большое, мягкое.

Что-то коснулось моего лба, прошло по щеке.

— Пожалуйста. Линус… Не надо.

Я заснул.

Я опять лежал на чем-то мягком, но влажном и горячем. Мне было жарко, но этот жар уже не был яростным и всепожирающим. В моем теле наступил ясный летний день, когда солнце томит, сушит, но не причиняет вреда. Где-то внутри меня засел этот кусочек лета, но кроме жары там было еще что-то. Умиротворение, тишина.

Я открыл глаза и оказалось, что в мире не так уж и много красок. Да и сам мир был невелик. Надо мной висело солнце, ровно горящий желтый шар. Облака. Бормотало невидимое море, перебирая мелкие камни.

Котенок сидел напротив меня, он положил руки на вычислительный блок, голова лежала сверху, отчего на одной щеке появилась маленькая ямка. Закрыв глаза, он тихо ритмично дышал, дрожал у самого рта опустившийся закрученный локон, билась на шее крошечная жилка. На нем были новые штаны, тоже узкие, но уже не из кожи, а из коричневого бархата, расклешенные к низу и со стразами на бедрах. Вероятно, предыдущая их обладательница все же была покрупнее в талии — на поясе штаны удерживал самодельный грубый ремень из куска веревки. Обуви не было, я видел загрубевшие коричневые ступни с неровными мозолями.

Прежде, чем я успел сказать хотя бы слово, я обнаружил, что на меня уставились два огромных глаза.

— Кх… Кхх-хх… — я осторожно прокашлялся, — Привет… Привет, Котенок.

Радость сверкнула маленькими искорками, крошечными осколками солнца. Глаза посветлели. Котенок вскочил со своего стула, задев вычислительный блок, который обижено загудел. Впрочем, он довольно быстро спохватился. На лицо набежала тень безразличия, но глаза остались такими же. Я смотрел в них, просто смотрел и ни о чем не думал. Все было далеко. Маяк… репперы… канат… В моем мире появился новый цвет.

Черт, я опять смутил его. Он заалел нахмурился, вздернул голову. Мой наивный и отважный Котенок.

— Ты пришел в себя, — сказал он нарочито бесстрастным тоном, — Как ты себя чувствуешь?

— Как и положено мерзкому герханцу… — проворчал я, ворочаясь на одеяле, — Паршиво. Это ничего. Это… ничего. Не волнуйся.

— Я не волнуюсь!

— Хорошо…

Он подошел вплотную, поколебавшись, положил ладонь на лоб. Рука у него была восхитительно прохладная. Если во мне сидел кусочек лета, то в нем — кусочек ранней весны.

— Ты горячий, — сказал он озабочено, — У тебя жар.

— Будь уверен, я себя и чувствовал так, как чувствует рыба в духовке, — я подмигнул, — Много дырок во мне?

— Дырок… Много.

— Репперы. Я всегда был дураком.

— Пустоголовый тупой герханец!

— Ты подучил язык, Котенок. Да, я действительно… кхх-х-х… пустоголовый… да. Их там оказалась целая стая. Подошли по дну… Я заметил слишком поздно.

— Безмозглый имперский дурак.

— Кхх-х-х…

— Лежи! — он встрепенулся, когда я приподнял голову чтобы прокашляться, — Ты не сойдешь отсюда. Лежи.

— Можешь быть спокоен… Чтобы сдвинуть меня с места тебе понадобится антиграв…

Я улыбнулся, но по его лицу понял, что улыбка у меня пока получается не очень.

— Что у меня с ногами?

— На месте.

Я рассмеялся, чувствуя, как в легкие вонзаются тупые деревянные гвозди. Но остановиться было нелегко.

— Ты прелесть.

Алеть дальше ему было некуда, он метнул в меня сердитый взгляд, колючий, как ветка акации. Весенняя, влажная еще ветка.