Иногда промелькнет

Эльвира была приёмной дочерью, от другого отца (тайна, тишина, в традициях нашей семьи…). Именно она больше всех переживала разрыв с нашим отцом, именно она теряла окончательно: у нас-то оставались кровные узы, а её с отцом соединяли лишь семейные. Для неё-то, действительно, разрывалось всё!

И именно для Эли тяжелей всего прошло переселение из Казани в Ленинград. Во-первых, она, как старшая, уже в Казани прижилась, и всё разорвалось. Во-вторых, она в Казани оставляла ещё кое-что, а именно родного отца, который хоть и в стороне, но волновал, внушал мечты и надежды — в случае обид можно было уповать на него: уж он бы родную дочь не обидел! Этот надрыв — переживания неродной дочери! — остался у Эли навсегда. И, как всегда бывает, невозможно уже понять — где гены, а где тяжёлые обстоятельства — что сложило человека? Но привкус трагедии в ней остался навсегда. Если мы с Ольгой легко и даже счастливо ощутили перенесение в Санкт-Петербург, то у Эли всё вышло по-другому (другая природа? Или другой возраст?) — она заболела. Климат, который мы спокойно приняли, как новую данность, — для неё оказался сырым, промозглым, невозможным… Слово «ревмокардит» появилось в связи с ней почти сразу — как только переехали. Её чувства ещё более напряглись — всем хоть бы что, как с гуся вода, а она должна одна расплачиваться за эту блажь, за этот уезд из Казани, где всё ещё бродит любящий её отец!

Так понемножку и складывался её характер, её судьба. Человек сам автор своей судьбы? Или — не всегда?

Помню лёгкий переполох в нашей семье… Звонок в дверь — входит седой величественный старик — светило медицины, профессор. Он снимает шубу, произносит:

— Простите — где у вас можно помыть руки?

Всё правильно, так и должны себя вести профессора. Его проводят к умывальнику, потом протягивают специально приготовленное роскошное полотенце, он тщательно протирает каждый палец — всё правильно! Потом накидывает белый халат и сухо спрашивает:

— Куда прикажете?

Но разве такому можно приказывать? Только — просить!

Его проводят в нашу длинную комнату, заставленную кроватями (где потом произойдёт знаменитая сцена «Плача на кроватях» по блудному отцу) — но пока что до этого далеко, пока всё ещё ничего, пока что — первый ещё звоночек: болеет дочь. Эля плоско и длинно лежит под одеялом на дальней кровати, у окна.

— Нуте-с! — надменно-брезгливо говорит профессор.

После некоторой паузы — Эльвира неподвижна, в скорбном оцепенении — мы гуськом тянемся к выходу — остаётся лишь мать.

И снова мы все вместе — профессор уже снова моет руки:

— Ну — что он изрёк? — интересуется бабушка.

— Ну… сказал, что это сезонное… смена климата. Ну — и возрастное… полезно усиленное питание!

Мы удовлетворённо киваем… мы и сами догадывались о том же самом, но чертовски полезно услышать подтверждение своих мыслей из уст профессора!

Потом долгое церемонное провожание оракула.

— Взял? — с усмешкой спрашивает бабушка, когда дверь захлопывается.

— Положила в карман халата — он даже головы не повернул, абсолютно не прореагировал! — говорит мама.

Мы все понимающе улыбаемся — пока что ещё весёлая, любящая семья — и идём в комнату Эли — веселить и её. Но она нас встречает обидами, криками, рыданиями… мы испуганно пятимся… да — болезнь есть болезнь!

Потом у неё — естественно, первой из нас троих — начинается период гулянья — какие-то записочки, шёпот с подругами, взвизгивания.

— Я ему сказала: «Слушай, Петров! Если ты имеешь более-менее смазливую морду, то это не значит, что ты можешь вести себя кое-как!»

Они с подругой горделиво откидываются на стульях, торжественно застывают: произнесена не просто формула их жизни, произнесено заклинание!

Потом — снова тревога родителей, перешёптывания — я уже не участвую, исключён… Эльвира снова лежит в постели с измученным видом — но тут уже что-то другое. Какие-то враждебные, неуправляемые силы вторгаются через неё в нашу жизнь, в нашу семью… и по её взгляду видно, что то для неё важнее, нас она не видит и не пощадит.

Вздыхает бабушка. Родители гудят за стеной всю ночь. Неужели, — думаю я, — то, чего все мы ждём, происходит так мучительно и надрывно — или это частный случай, проявление характера?

Потом вдруг в нашем доме появляется дядя Стёпа, как мы его зовём, — огромный худой моряк с интеллигентным лицом — Элин жених… мы принимаем его по-доброму, вместе обедаем, строим планы… но и тут оказывается что-то не совсем гладко, опять с напряжением что-то надо улаживать, с кем-то ещё разговаривать… кажется, с бывшей его женой (или настоящей?) в городе Риге. Как бы всё уже решено… Эльвира уверяет нас в этом приподнято-обиженным тоном… но ситуация натянутая редко кончается счастьем… дядя Стёпа незаметно тает, и разговоры иссякают — остаётся лишь странная память о нём — гигантских размеров белоснежные клёши — которые пытались (хоть какой-то прок!) приспособить сперва отцу, потом мне — но безуспешно.