Инопланетянин

Прочитав письмо один раз, Мейседон прочитал его и повторно, бегло просматривая одни части и внимательно, даже более внимательно, нежели первый раз, — другие. Потом аккуратно, но без прежней почтительности закрыл папку. Этот своеобразный, порхающий звук расслышал Кейсуэлл и, оставшись стоять возле окна, повернулся лицом к Мейседону.

— Разочарованы? Только не юлите, Генри, говорите откровенно.

— Разочарован — не то слово, но…

— Понимаю. Я тоже был разочарован, когда меня познакомили с этим письмом. Оригинально, неглупо, недурно читалось бы в рамках специального исследования или в качестве предисловия к хорошему фантастическому роману. Но как основа для реальной программы выглядит слишком экзотично и недостаточно солидно. Не так ли?

Советник президента стоял спиной к свету. Мейседон не видел выражения его лица, поэтому он ограничился тем, что осторожно согласился:

— Примерно так.

Кейсуэлл оттолкнулся от подоконника, на который опирался сцепленными за спиной руками, и подошёл к курительному столику. Не торопясь, выбрал трубку и, набивая её «кэпстеном», негромко спросил:

— Вам сорок восемь, Генри? Не приходила вам ещё мысль, что пора увековечить своё имя каким-нибудь великим деянием?

Несколько огорошенный этим вопросом, Мейседон не сразу нашёлся с ответом, а Кейсуэлл, покосившись на него, с прежней размеренностью продолжал:

— Все мы в зрелом возрасте грешим мечтами о славе. Честолюбие — двигатель прогресса и источник личных ошибок. Прославиться, вписать своё имя в скрижали истории можно разными путями. Мы в равной мере… — Кейсуэлл чиркнул длинной, тонкой спичкой, раскурил трубку и пыхнул дымом. — Мы в равной мере помним и Фидия, который создал бессмертные произведения искусства, и Герострата, спалившего в Эфесе храм Артемиды. Мы помним Александра Македонского и Нерона, Гарибальди и Аль Капоне.

Мейседон не совсем понимал, куда клонит советник президента, и терпеливо ждал продолжения. Кейсуэлл присел на угол письменного стола с трубкой в правой руке, Мейседон механически отметил, что, скорее всего, это пенковая трубка.

— Франклин Рузвельт был великим человеком и остался бы в памяти людей даже в том случае, если бы судьба не сделала его крёстным отцом атомной бомбы. А Гарри Трумэн? — Кейсуэлл пыхнул дымом и посмотрел на полковника своим загадочным, серьёзно-улыбчивым взглядом. — Боюсь, что, подписывая приказ об атомной бомбардировке мирных японских городов, он руководствовался не только объективными военными и политическими мотивами, но и соображениями пусть скандальной, но все-таки бессмертной славы. Чем же ещё этот безликий Гарри мог зацепиться в памяти народов? — Кейсуэлл поднял глаза на портрет покойного Кеннеди и продолжал печально, понизив голос: — Судьба Джона Фицджеральда противоречива и трагична, но люди сохранят добрую память о нем. Сохранят хотя бы потому, что шаг Армстронга на лунную поверхность был ретроспективным выражением его воли и решимости. Но чем может похвалиться последующая вереница президентов? Бесславным завершением войны во Вьетнаме? Иранской катастрофой? Возвеличиванием сионизма? Или, может быть, расовыми волнениями, инфляцией, безработицей и энергетическим кризисом?

Мейседон кашлянул и беспокойно заёрзал в кресле. Кейсуэлл искоса взглянул на него и усмехнулся, последний раз пыхнул ароматным дымом и, неторопливо выбивая пепел из трубки, успокоил:

— Не волнуйтесь, полковник. Я не собираюсь организовывать дворцовый переворот, покушение на президента или хотя бы в малейшей степени способствовать трансформации нашей социальной системы. Моя сфера не политика, а специальные вопросы. Но я обязан уметь мыслить чётко, логично и беспристрастно. Собственно, за это я и получаю деньги, поверьте мне, немалые. — Кейсуэлл продул трубку, аккуратно уложил её на подставочку и поднял взор на девиз, начертанный китайскими иероглифами. — В течение долгого времени здесь красовалось латинское изречение: «Синэ ира эт студио», что значит — без гнева и пристрастия. Я всегда стараюсь следовать этому правилу. Мои единственные божества — факты, лишь перед ними склоняю я свою голову.

Мейседона начал раздражать этот тон — тон ненавязчивого, но ощутимого превосходства. Раздражать в тем большей степени ещё и потому, что в глубине души полковник чувствовал — для выбранной линии поведения у Кейсуэлла были определённые основания. По этой и по некоторым другим, весьма прозрачным для искушённого человека причинам Мейседон счёл нужным сказать:

— Должен признать — я человек военный, а потому и консервативный. Я, простите меня, как-то не привык к тому, чтобы в моем присутствии о президентах и нашей политике говорили так вольно и свободно.

Довольно бесцеремонно разглядывая полковника, Кейсуэлл усмехнулся:

— Понимаю. Подстраховка никогда не мешает.

— Вы не так меня поняли, — с некоторым смущением возразил Мейседон.