Иностранная литература: тайны и демоны

Уайльдовский демонстративный морализм – конечно, измывательство над человечностью. Знаменитое его самоосуждение, парадоксы в области мысли стали для меня тем же, чем в области страсти стало извращение. А кутежи с богатенькими аристократами, а хорошенькие мальчики из этой среды, а знаменитые его пьесы, в которых столько подчеркнутого цинизма, правда, очень скромного, невинного цинизма, а культ красоты – разве это не выглядит вызывающе антихристианским и чрезвычайно отталкивающим? На этом фоне комнатное, плюшевое, несколько детское христианство Честертона, его культ демократии, морализаторство, его ненависть к снобам – все это ужасно привлекательно. Но вот парадокс: стоит нам попасть в мало-мальски серьезный кризис и открыть при этом Честертона, и рвотная реакция будет первой, самой адекватной. Честертон с его пивным пузом, Честертон, друг простых и добрых людей, начинает казаться нам таким фальшивым вместе с его солнцем, ветром, добрыми людьми. Мы начинаем ненавидеть честертоновского героя, который под дулом пистолета заставляет пессимиста кричать: «Жизнь прекрасна!» Больше того, нам становится ненавистен этот честертоновский инфантилизм, за которым Борхес совершенно справедливо провидит неврозы и трусость, это честертоновское умиление обывателем. Обыватель с его здравым смыслом, говорит Честертон, стоит на пути у любой революции (терроризма, в терминологии Честертона), обыватель стоит на пути у преступления, он не позволяет провокаторам и террористам изменить мир. Но мы-то прекрасно знаем, что этот обыватель охотнее всего поддерживает террористов. Нет более омерзительной фигуры в XX веке, чем обыватель, потому что он действует по формуле Маяковского: «Мы обыватели – / нас обувайте вы, / и мы / уже / за вашу власть». Обыватель проголосует за любой терроризм, если он гарантирует ему трехразовое питание. Это и есть самое отвратительное в Честертоне – массовый характер убеждений, культ массы.

Христианин – это тот, кто много потерял. Христианин – это тот, кто дорого заплатил. А Уайльд заплатил дорого. Когда перед отправкой в Рэдингскую тюрьму он стоит на вокзале и в него плюют прохожие – это образ распятого художника XX века. Честертона – с его постоянной верностью жене, с его трогательными семейными отношениями, с его доброжелательством, – попав в первую же передрягу в жизни, начинаешь так ненавидеть, как можно ненавидеть только глубоко глухого внутренне человека. А Уайльд – вечный наш утешитель, потому что он травим, он одиночка, он всего лишился. И самое главное, что его понимание христианства – это понимание веселое, свободное, в каком-то смысле гораздо более жизнерадостное. Секрет Иисуса, говорит Уайльд, в том, чтобы быть самим собой, в том, чтобы каждый предельно реализовался, и приводит в доказательство – интересно, что в своей трактовке, – евангельскую притчу о грешнице:

Иисус сказал, что ее грех ей отпущен, – не потому, что она покаялась, но потому, что любовь ее была так сильна и прекрасна. Позже, незадолго до его распятия, когда восседал Он в кругу учеников, вошла та женщина и окропила главу Его дорогими благовониями. <…> И до сих пор люди почитают ту женщину как святую.

В этом замечательном, любимом моем эссе «Душа человека при социализме» Уайльд высказывает абсолютно крамольную, но очень привлекательную мысль: если человек живет в холоде, голоде и нищете, в моральном отношении он ничем не лучше, чем человек, который живет в роскоши. Должен был пройти XX век, чтобы мы это поняли и чтобы другой последовательный эстет Варлам Шаламов, с судьбой более ужасной, чем у Уайльда, но очень близкий ему по духу, такой же ненавистник труда, считавший труд проклятием человечества, сказал: «Пусть мне не “поют” о народе. Не “поют” о крестьянстве. Я знаю, что это такое… Интеллигенция ни перед кем не виновата. Народ, если такое понятие существует, в неоплатном долгу перед своей интеллигенцией»[30].