Иностранные известия о восстании Степана Разина

Располагая этими сведениями, мы без труда можем представить себе важнейшие обстоятельства пребывания Марция в Москве и его окружение. Обстановка этих лет особенно известна благодаря так называемому делу генерала Баумана.[44] Для Баумана, Грегори, Блументроста, от которых более всего зависела судьба Марция (как и Рингубера), это было трудное время. У Баумана совершенно были испорчены отношения с частью офицерства; многие чуть ли не отказывались ему подчиняться; кроме того, он долго не мог получить разрешение на выезд и жалованье за несколько лет службы. Слободские враги Грегори обвинили его перед русскими властями в непочтительном отношении к России[45] и русскому царю. Обвиняли его и в недобросовестном использовании средств, собранных им в Германии, так что он едва не потерял расположение великодушного Эрнста.[46] На Блументроста, который приехал занять должность лейб-медика по особому приглашению Алексея Михайловича, пало по наговорам его же соотечественников подозрение в недостаточном знании латыни; мысль эта была столь мучительна, что «архиятер» в течение нескольких лет не имел возможности приступить к делам. Решительная перемена в положении всей группы произошла после постановки «Артаксерксова действа», но это случилось уже после отъезда Марция.

Конечно, кроме Баумана, Марцию были знакомы и многие другие офицеры. Что касается пасторов, то, кроме Грегори и враждебного ему Фокеродта (родом тоже из Мюльгаузена), он должен был знать и более или менее нейтрального Фадемрехта, и симпатизировавшего партии Баумана — Грегори пастора реформатской общины, московского старожила Иоганна Гравинкеля. Последнего он упоминает в своем сочинении с почтительностью; контекст дает основание полагать, что им случалось вести содержательные беседы касательно московских дел. Дружной общины реформатов держались шотландцы Гордон и Менезий — в поле зрения Марция могли находиться и они. Итак, пасторы и их помощники при школе, офицеры в довольно высоких чинах, врачи, имевшие доступ ко двору, дьяки из Посольского приказа, с которыми непременно приходилось сталкиваться иностранцу, наконец, родители и родные тех, кто обучался при его школе, — вот люди, с которыми в течение трех лет имел постоянное общение Марций.[47] От них он мог узнавать немало сверх того, что случалось ему наблюдать. Нам неизвестно, однако, как рано созрел у него план писать о русской истории и о Разине в особенности,[48] так же как неизвестно, возвращался ли он к этим занятиям после виттенбергской диспутации. Характерно, что, имея основательную филологическую подготовку (кроме знания латыни, которое он показывает в своем сочинении, от него как ученика мюльгаузенской и штеттинской гимназий можно ожидать также близкого знакомства с греческим и древнееврейским языками), он, по-видимому, не взялся серьезно за изучение русского языка: несколько приведенных им русских слов вряд ли опровергают это предположение.

Для того чтобы правильно оценить ту часть сочинения, которая посвящена собственно Разину, нужно выяснить еще многое, в том числе вопрос о соотношении сочинения Марция и «Сообщения…».[49] Впрочем, как бы ни оказался решен этот вопрос, Марций безусловно заслуживает внимания[50] как один из образованных иностранцев, знакомивших Европу с настоящим и прошлым России.

СТЕНКО РАЗИНЪ ДОНСКИ КОЗАКЪ ИЗМЕННИК. ID EST STEPHANUS RAZIN DONICUS COSACUS PERDUELLIS. PUBLICAE DISQUISITIONI EXHIBITUS PRAESIDE CONRADO SAMUELE SCHURTZFLEISCH, RESPONDENTE JOHANNE JUSTO MARTIO, MULHUSA-THURINGO, D. XXIX QUINTIL. ANNO MDCLXXIV

Viris Magnificis, Nobilissimis, Consultissimis, Amplissimis, Prudentissimis, Auctoritate, Meritis atque Dignitate inclytis, Civitatis liberae ejusque imperialis Miilhusinae Consulibus ac Senatoribus, universis Patriae Patribus virtute, singularibus orna-mentis atque omni laude conspicuis Dominis meis et Mecoenatibus summis piissimo obsequio sacrum esse vult humilis ac demississimus Cliens Johannes Justus Martius.

1. Sextus annus est, ex quo in Russiam commeavi, et vidi, quae alii tantum fama acceperunt, et motuum, quos tota Europa mirata est, spectator ipse fui, ac ut pleraque acta fuerint, praesens observavi. Turn auctor tumultuum Stephanus Razinus venit in conspectum meum, qui audacia atque immanitate sua effecit, ut seditionis, quae Moscoviam tune non modo perturbavit, sed etiam in extremum discrimenadduxit, initia, cursum atque exitum tradere cogltarem, et sive meis ilia ipsa oculis adspexi, sive ex propinquo baud falsis indiciis accepi, in commentaries referrem.