Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Да ну ее три раза ко всем чертям! — огрызнулся Лум-Лум. — Я о ней и думать не хочу. Она сука. Уж если сказать правду, мне более жалко этого беднягу итальянца, Умберто его звали. За что я все-таки хватил его топором по ноге? Что он сделал? Лез к чужой бабе? А кто не лезет к чужой бабе? Ты не лез? Я не лез? Всякий рад полезть к чужой бабе. Что тут необыкновенного? Глупо было все-таки с моей стороны набрасываться на него!.. Впрочем, — прибавил он после паузы,— поздно теперь думать об этом. Не стоит. Давай поспим немного. И вот моя баклага. Когда я захочу выпить, разбуди меня.

Но он не заснул. Он все ворочался с боку на бок, вздыхал, кряхтел, что-то бормотал. Меня уже охватила дремота, когда я внезапно услышал его негромкий и, как мне показалось, растерянный голос:

— Не пойму, не пойму, какого черта он в ней увидел... Ведь она некрасивая...

— Ты о ком?

— О ком? — смущенно переспросил oh после паузы.— О Луизе. Ведь она некрасивая. У нее нос картошкой и оспины на носу. Какого черта он в ней увидел?

— А ты? — спросил я. — Что ты в ней увидел?

Он посмотрел на меня с изумлением.

— Я? Я? — сказал он, — Но ведь я-то ее люблю. Это совсем другое дело...

Я ничего не ответил. Я и сам думал о любви.

А он сказал:

— Ты, пожалуй, и понятия не имеешь, что это значит— любить свою бабу. От нее всегда пахнет. В особенности по утрам, когда ты вынимаешь ее из постели. От нее пахнет теплом и бабьей сытостью. Она вся тогда как свежая булка...

Он снова задумался, помолчал и прибавил:

— Она горячая от любви. Это тебе не солдатский хлеб, который нужно разогревать дровами...

Он поднес ко рту баклагу и долго ее не отрывал. Вино попало на старые дрожжи, у моего приятеля глаза заблестели, как медные пуговицы на параде; он снова пытался петь, но ничего не спел, повалился на траву, положил баклагу под голову и сразу захрапел. Заснул и я. Но долго спать не пришлось. Меня разбудил выстрел. Лум-Лум стоял на ногах и стрелял куда-то в чащу, неистово крича:

— Кабаны! Кабаны! Рота, пли!

Я подумал, у него припадок белой горячки. Однакб в чаще действительно прошмыгнули кабаны. В ту пору лесные жители, потревоженные людскими делами, оставляли свои логовища и носились по стране в поисках безопасности. Одного кабана мы убили. Захлебываясь от детской радости, Лум-Лум стал расписывать, как это будет здорово, когда мы явимся в роту с такой добычей:

— Пошли зубы рвать, а принесли кабана!

У него мелькнула мысль продать тушу интендантству, но он быстро отказался от таких мелочных соображений.

— Придем и скажем: «Вот, рота, лопай, поправляй здоровье!» Капитан, конечно, заберет окорока себе, но ничего, хватит и нам...

Туша оказалась тяжелой. Мы перевязали кабану ноги, продели ствол молодого деревца и понесли, сгибаясь под тяжестью.

— Вот будет подарочек так подарочек! — говорил Лум-Лум кряхтя.

Неожиданно и неизвестно откуда появились артиллеристы. Они набросились на нас с бранью. В чаще, оказывается, стояла замаскированная батарея. Наша пальба взбудоражила всех. Тревога поднялась по всей линии.

Я был уверен, что уж на сей раз нам никак не миновать ареста и что Лум-Лум все-таки потеряет свою нашивку. Однако помогли окорока. Артиллеристы заставили нас снести кабана к ним на батарею, после чего прогнали нас с бранью и пинками, но начальству не выдали.

День, начавшийся так радужно, стал портиться. Усталые, разбитые, голодные поплелись мы на свой бивак. Мы думали вернуться героями, а возвращались с необъяснимым опозданием на пять часов. Никто не поверит, если мы станем рассказывать, что на нас напало целое стадо кабанов, что мы выдержали настоящее сражение t ними и подстрелили знатное угощение для роты, но его забрала артиллерия. Этому никто не поверит. Но зато всякому будет видно, что мы плохо держимся на ногах и что от нас разит винищем. Скорей бы добраться до взвода и завалиться спать, а потом кгк-кибудь незаметно юркнуть к обеду...

Однако мы опоздали, все пообедали. Взвод бил вшей. На поляне, у воронки, в которой скопилась дождевая вода, сидели легионеры, занятые генеральной чисткой. Вся кухонная посуда — бачки, тазы, котелки, ведра — висела над кострами: взвод кипятил белье в мыльной воде. Солдаты сидели голые и чистили верхнее платье.

Шаровары, куртки и шинели были вывернуты наизнанку. Трутами, тлеющими щепками или горящей бумагой каждый выжигал насекомых, забившихся в швы. Все наши были здесь: Франши, по прозванию Пузырь, Бейлин, Ренэ, Миллэ, Пепино Антонелли, более широко известный в роте под именем Колючая Макарона, испанец Хозе Айала, которого мы звали Карменситой. Нас встретили ироническими восклицаниями:

— Вот они, голубчики!

— Вернулись-таки!

— В гостях хорошо, а дома лучше?!

— Ну-ка, покажите зубы! Не все вырвали? За столько времени могли и новые вырасти.

Но Лум-Лум догадался пустить по рукам наши баклаги, и нас оставили в покое.

Тут же мы заметили, что во взводе есть новичок. Какой-то незнакомый детина громадного роста, в светло-рыжей бороде сидел голый у костра. Он испуганно посмотрел на нас с Лум-Лумом.