Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Все в доме сохранилось в неприкосновенности: полотна Гойи и Веласкеса, ковры, керамика, слоновая кость, резная мебель черного дерева и старинные кресла с прямыми спинками, рассчитанные на негнущиеся спины грандов. Я видел также удивительную библиотеку. Это была коллекция редчайших библиографических уникумов. В течение многих лет ее собирал для гранда какой-то ученый.

Испанские коллеги рассказывали, что сам гранд в свою библиотеку не заглядывал. Он собирал ее только из снобизма. Круг чтения у него был другой: в жилых комнатах, после его бегства, были найдены кучи порнографических романов и немецкие руководства по ведению уличных боев.

Я сказал Ренэ также, что в Испании народ темен и нищ, потому что подобные гранды его объедают, а церковь держит его на короткой цепи покорности. И это не только в Испании.

Ренэ слушал и неопределенно молчал. Я понял, что у него есть на сей счет какие-то свои мыслишки.

Так и оказалось.

Пока я был в Испании, он прочитал какой-то свеженький роман об испанских событиях. В романе рассказывалось, как война разбила некую семью. Один брат ушел защищать Республику, другой пошел ее убивать. Муки отца. Муки матери. Тревоги двух нежных невест. Сражение. Один брат берет в плен другого. Объятия. Оба возвращаются в отчий дом, который, конечно, находится на территории Франко. Радость отца. Радость матери. Радость двух нежных невест.

— Вижу по тебе, ты не в восторге, — сказал Ренэ.

Я действительно не был в восторге.

— А чего бы ты хотел? — огрызнулся он. — Тебе надо, чтобы братья убивали друг друга и чтобы отец дрался против своих сыновей? Да? Конечно! Я так и думал.

На это я сказал, что было бы неплохо, если бы он, интеллигент, к тому же вдоволь понюхавший пороху, хоть сколько-то поднялся над уровнем суждений своей консьержки или хозяйки ближайшей мелочной лавочки.

Я прибавил также, что романы вроде прочитанного им для того и пишутся, чтобы разжижать разум и волю читателей, а сие весьма важно ввиду надвигающейся

войны с Гитлером, который сейчас упражняется в Испании, но поглядывает на Францию.

Удар, видимо, пришелся, что называется, под вздох. Ренэ помрачнел и замолчал.

А я, в который раз, старался понять, что это: леность мысли, страх перед мышлением или еще что-нибудь? Я видел куриную слепоту обывателя, а страдал ею немолодой парижский адвокат, человек образованный, начитанный и во всем прочем весьма неглупый.

Впрочем, нет. Он не был слеп. После долгого молчания, посмотрев на меня тяжелыми глазами, Ренэ неожиданно сказал:

— За молодых обидно... Их ждет война, и — ты заметил? — никто даже не пытается хоть как-нибудь ее приукрасить, хоть наврать о ней что-нибудь, чтобы она выглядела чуть пристойней. Нас по крайней мере обманывали, нам говорили разные слова о Справедливости, о Цивилизации. А теперь даже не обманывают.

Он пояснил:

— Правда, это было бы трудно. Все слишком ясно: от сыновей требуют, чтобы они были побеждены и отдали свою родину Гитлеру. Моральный развал. Полный моральный и политический развал!

Он снова умолк, стал набивать трубку, потом раскуривать ее, потом тянул свое пиво.

— Третьего дня жена пошла с детьми на Выставку, она хотела посмотреть ваш павильон, — ни с того ни с сего сообщил он.

Это была диверсия в сторону от темы нашего разговора. Я решил, что ему не хочется говорить о том, что слишком его мучает. Возможно, так и было. Но он не мог себя сдержать. Я спросил, понравился ли жене наш. павильон. Оказалось, она туда це могла попасть.

— Какое там! Разве так это просто? Давка, толкотня, смертоубийство. Она побоялась за детей.

И тут он сразу перешел к главному:

— Интересно все-таки, почему люди так прут к вам? Что они думают там увидеть? Какой аттракцион? Сиамских близнецов? Нет. Теленка о двух головах? Нет. Лошадь, которая говорит по-английски? Тоже нет. Тогда что же? Интересно, какова природа этого любопытства?!

Я спросил, что сам он думает по этому поводу.

— Не знаю, — сказал он раздумчиво. — Возможно, люди ломятся к вам просто-напросто в поисках оптимизма. Вот и вое. Если окажется верно, что у вас более справедливые порядки и более разумная жизнь, если окажется, что это правда, людям будет во что верить, быть может, на что надеяться. Пойми это...

Я обрадовался, услышав из уст этого интеллигента слова, полные такого большого и ясного смысла.

п

Бродя в эту теплую летнюю ночь по затихшему Парижу, мы неожиданно дошли до Фондовой биржи. В этом здании бьется исступленный пульс капитализма. Здесь люди богатеют и разоряются в течение одного дня, здесь они разоряют друг друга, здесь решаются вопросы войны и мира и судьбы народов.

Ренэ спросил, есть ли подобное учреждение в Москве.

Я объяснил, что в Советском Союзе есть, конечно, сумасшедшие домр, но только для больных, а фондовые биржи вроде парижской нам не нужны.

Но он, кажется, не слышал меня.

Помолчав, он заговорил снова, будто подводя итог каким-то собственным рассуждениям: