Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Но в Москве они быстро поправлялись. В Москве нашлись друзья, знакомые, была атмосфера дружбы, было хорошее настроение...

Мы были знакомы с Жан-Ришаром в Париже, но в Москве подружились, встречались почти ежедневно, и я очень его полюбил. Простота, легкость, грация ума, изящество речи, покоряющая радость жизни — все это придавало ему неизмеримое обаяние'.

Он очень любил Москву и все московское. Ему хотелось быть похожим на коренного москвича, вообще на советского гражданина. Через неделю после приезда он отложил свою парижскую фетровую шляпу и надел парусиновый картуз с козырьком. Кажется, ему даже польстило, когда я сказал, что теперь все будут принимать его за управдома.

Но и картуз он носил не слишком долго: вскоре я встретил его на улице в пестрой узбекской тюбетейке.

— О чудесный Жан-ибн-Ришар-ибн-Блок! — воскликнул я. — О вместилище наук, сосуд мудрости, оплот истинной веры! Почему же ты не повязал чалмы? Почему ты не надел халата? Как мог ты позволить, чтобы послушная жена твоя Маргерит-ханум показалась в этом кишлаке без паранджи?

Кажется, подействовало: он вернулся к картузу.

Плохо было с языком.

Как-то я прихожу, Жан-Ришар сидит один.

— Где Маргерит?

— Ушла, — Он смотрит по сторонам и прибавляет: — Очевидно, за покупками.

— Из чего это видно?

— Она взяла с собой... ну, как у вас это называется?.. ле а вдруг...

Он имел в виду «авоську».

С Маргерит было не лучше. В авоське она принесла хлеб, масло и молоко.

При покупке молока обнаружилось, что русский язык исполнен тайн.

Маргерит Блок хотела купить лишь немножко молока. Она подала бутылку, показала, сколько надо налить, и прибавила совершенно, кажется, ясно:

— Па больше.

И продавщица налила побольше, до краев. Больше было некуда. Продавщица не подозревала, что с ней говорят по-французски и что «па» означает — не.

Все-таки несколько фраз Жан-Ришар заучил. Тогда началась адская мистификация. Каждое утро у меня звонил телефон. Я снимал трубку.

— Гаварийт извэснй рюсскй писатэл Тургенёфф!

Со всей вежливостью, приличествующей такому случаю, я приветствовал Ивана Сергеевича, спрашивал, чему обязан, и выказывал полную готовность служить ему. Я говорил долго и в заключение позволял себе спросить Ивана Сергеевича, не знает ли он, где сейчас Жан-Ришар Блок.

Блок не понимал ни одного сказанного мной слова, но, заслышав свое имя и фамилию, по-видимому, вырывал у Тургенева трубку и восклицал уже, конечно, по-французски:

— Я здесь, я здесь! Кто спрашивает Блока? Я здесь.

Тогда я называл себя.

— Какая счастливая случайность! — восклицал Жан-Ришар и спрашивал, какие новости в утренних газетах.

Такие маленькие интермедии разыгрывались чуть не каждое утро, менялась только вступительная реплика: не всегда звонил Тургенёфф. У него были сменщики: «из-вэсни рюсскй писатэл Достоефски», «извэсни рюсскй писатэл Гоголь», «извэсии рюсски композитор Чайкус-ски» и некоторые другие.

Нас сближало очень многое. Мы были почти одних лет, во всяком случае, принадлежали к одному поколению. Молодые годы мы оба прожили в Париже, оба окончили университет в этом городе... И, наконец,— это, вероятно, было самое значительное, — нас сближали воспоминания о войне 1914 года, на которую оба мы ушли все из того же Парижа совсем молодыми людьми.

Мы унесли в своих ранцах наше наивное, идеалистическое воспитание. На войне оба пережили кризис мысли, многое поняли и оба стали другими людьми.

Никакие общие воспоминания не могут так сроднить людей, как воспоминания солдатские. Очень скоро мы стали говорить друг другу «ты».

2

Супруги Блок не прожили в Москве и двух месяцев, как началась война.

Не раз приходило мне в голову: что же думают Блоки по поводу наших неудач? Люди приехали к нам в поисках покоя. Недурен покой! Мне было жаль их, хотелось как-нибудь их утешить, придать бодрости.

Это было совершенно ненужно.

Не я Блоку, а Блок мне первым сказал, что наши неудачи ровно ничего не доказывают.

— Гитлер воюет с сентября 1939 года, почти двадцать два месяца, а советская военная машина еще «не обкатана», — сказал он. — Но вы победите! Вы непременно победите!

И даже прибавил в доказательство:

— Вы привыкли побеждать. Скоро' двадцать пять лет, как вы побеждаете. Я даже знаю, почему. Я это видел своими глазами.

— Именно?

— Это было-в 1934 году. Я приехал на Первый съезд писателей. И тогда я кое-что увидел и все понял.

Я недоумевал: что это он мог увидеть в 1934 году? Съезд? Горького? Исторический Колонный зал, где Достоевский произнес свою знаменитую речь о Пушкине?

Или первые линии метро? Или работы по реконструкции Москвы?..

Он загадочно улыбался.

— Не надо гадать. Я сам скажу. Знаешь Джерма-нетто?

— Знаю, конечно.