Иностранный легион

Вскоре небо сделалось голубое, как нарисованное. Не обращая внимания на сержантов, которые требовали тишины и грозили арестом, все мы стали громко и всласть ругаться, каждый на своем языке, потому что ходы сообщений были размыты дождями, стенки обвалились, проход был забит, пробираться приходилось по открытому месту.

Позиция была хуже всех, какие мы занимали и видели за все время войны.

Все вокруг было изъедено воронками от снарядов, как лицо бывает изъедено оспой. Судя по пням, здесь недавно был лесок. Но землю вывернуло наизнанку, остались горелые пни.

Между нашими и немецкими траншеями, почти на середине, шагах в пятидесяти от каждой, разделенные небольшим промежутком метров в пять-шесть, лежали два глубоких рва. Невысокие насыпи по краям заслонили противникам вид друг на друга. Эти рвы, которые ни одна сторона не хотела уступить другой, были почти доверху заполнены убитыми.

Мы не могли предвидеть, что убитые сыграют роковую роль в жизни некоторых из нас. Но уже первое впечатление было тяжелым.

— Паршиво! Очень паршиво! Совершенно паршиво! — нервничал наш временный ротный командир лейтенант Рейналь.

Чуть впереди и в стороне от позиций было выкопано несколько глубоких ям. Они назывались постами. Наш взвод был доволен, когда его отправили в самую отдаленную из этих ям: на позиции было слишком близко к командиру батальона, майору Андре.

Лум-Лум, я, Карменсита, Колючая Макарона, Пузырь и Незаметдинов — все мы были назначены в пост № 6.

Первые два дня было скучно, мы резались в карты.

На третий день наши бомбометы, или «лягушки», как их звали в армии, всадили три снаряда в немецкое расположение.

Тотчас немецкие бомбометы выпустили три снаряда в нас. Один разорвался у самого края рва, где лежали убитые.

Стрельба шла по утрам. Ее вели артиллеристы, но, мишенью служила пехота.

Это вошло в ежедневный обиход. Утром нам приносили хлеб и ведро кофе. Кофе успевал остыть, со стен прохода в ведро осыпалась глина. Ровно в девять утра разрывалось по три снаряда с каждой стороны.

— Пробило девять! — говорили мы.

— Ничто не приносит столько пользы организму, как регулярная жизнь, — объяснял Пузырь. — Доктора очень хвалят!

Во время стрельбы мы сидели в тошнотном ожидании смерти и однообразно ругали артиллеристов за то, что они устроили себе из нас ярмарочный тир.

— Артишоки могут быть спокойны! Первый, кто мне попадется, узнает, что я о них думаю, — обещал Лум- Лум.

Немецкие посты в одном месте проходили совсем близко от нас.

Однажды мы услышали пение.

— Фрицы песни орут, а мы молчим, как лопухи, — угрюмо сказал Незаметдинов.

Напруживая жилы на шее, он тотчас запел:

Тула дуло первернула,

Назад козырем пойшла.

Тогда из немецкой ямы прилетели русские матюки. Немного, всего два, да еще с нечистым выговором, но понимающие сразу их узнали.

Незаметдинов замер.

— В чем дело? — спросил Лум-Лум. — Чего он испугался?

Незаметдинов не испугался, он замер от радости. С несвойственной ему живостью наколол он на штык пробегавшую крысу и, раскачав, швырнул ее немцам, одновременно извергая многоэтажную, сложную и витиеватую русскую брань. Незаметдинов необычайно развеселился, когда от соседей прилетело ответное приветствие: крыса в сопровождении соленой ругани. Незаметдинов почувствовал себя как дома.

— Балуются парни! Вон чего загибают! — сказал он, смеясь.

— Пся крев! — кричал тонкий голос из окопа. — Холера!

В немецком окопе сидели поляки. Это открытие внесло большое разнообразие в нашу жизнь. С этих пор, когда надоедало играть в карты или в сотый раз рассказывать друг другу надоевшие истории, мы переругивались с людьми из немецкой ямы.

Все — и Лум-Лум, и Пузырь, и Карменснта, и Kолючая Макарона — учились у меня и Незаметдинова ругаться по-русски. Коверкая язык, каждый соответственно своему национальному акценту, они переругивались с немцами. Это развлекало.

Из немецкого окопа швыряли крыс и тоже ругались, но чаще по-польски.

2

В тыловой деревне, куда роту уводили на отдых, наша компания завела знакомство с одной рыжей огородницей. Муж ее уже третий год шатался по фронтам. Мадам Зюльма, молодая, крепкая и красивая женщина, бедствовала: огород зашвыряло снарядами, пособия от муниципалитета не хватало. Мадам Зюльма занималась рассылкой писем. Она бомбардировала ими мэра, префекта, командира полка, в котором служил муж: она требовала увеличения пособия. Ответа она не получала.

Последнее письмо, которое я писал под ее диктовку, было адресовано военному министру.