Инспектор и ночь

Потом надвигаю шляпу на лоб, что на моём тайном языке означает самые различные вещи, но в данном случае: «Всё, кончай. Тебя ждёт дело, голубчик». На ходу срываю с вешалки плащ, на ходу, на лестнице, его натягиваю, а в ушах у меня всё ещё звучит и звучит то старое танго, что играли на дансинге, и история не желает улетучиваться из головы, и всё, что я делаю, я делаю машинально, просто в силу привычки. Мелодия мешает мне поступать, как положено сознательному, оперативному работнику, и превращает меня в автомат, который кивает своим коллегам, собравшимся под дождём во дворе, садится на заднее сиденье машины — шофёр уже успел завести мотор — и, откинувшись на кожаную спинку, насколько позволяет подобную роскошь теснота, натягивает на нос шляпу, чтобы отгородиться от всех знакомых и не очень-то приятных вещей, с которых начинается рабочий день, и ещё хоть несколько минут побыть там, на дансинге.

Машина, заурчав, на первой скорости выезжает со двора. Прикрыв глаза в темноте под шляпой, я призываю себя к сознательности, но продолжаю лениво полулежать, потому что и не открывая глаз знаю, что меня окружает: спины шофёра и лейтенанта научно-технического отдела, два жёлтых снопа фар, едва пробивающихся сквозь туман, и вереница серых фасадов, смутно проступающих в предрассветных сумерках.

Машина некоторое время ползёт, потом останавливается. И не глядя я знаю, что мы сейчас перед домом судебного медика. И не глядя знаю, что в этот миг именно он, а не кто другой, открывает дверцу машины и, сопя, устраивается рядом со мной.

— Погодка, а?

По всей вероятности, вопрос относится ко мне. Я привожу в порядок шляпу и без особого интереса смотрю на виртуоза вскрытий.

— Ты со своей профессией обойдёшься и без фиалок и лучей, — замечаю я, когда шофёр снова трогает с места.

— Не согласен, мой дорогой. Лучи и фиалки необходимы всем. И, разумеется, сытный завтрак. Я вот заправился как следует. Утром вообще надо завтракать плотно. Особенно в такую погоду.

Рассуждения о пользе завтрака отнюдь не новы для меня. Я слушаю их рассеянно и также рассеянно вытаскиваю из кармана пачку сигарет. Фатальная ошибка, потому что я тут же слышу знакомое:

— Угости!..

— Ты что — опять бросил курить?

— Вот именно, — заявляет Паганини вскрытий, бесцеремонно роясь в пачке и выбирая сигарету помягче.

Я вздыхаю, примиряясь с неизбежным, и даю ему прикурить.

— Какое совпадение: когда я работаю с тобой, у тебя всегда период воздержания. И оно мне дорого обходится.

Паганини с наслаждением затягивается и добродушно предлагает:

— Брось и ты!

— Благодарю покорно. Жизнь и без того заставляет меня вечно от чего-то отказываться. В своё время — от медицины…

— Слышал… Слышал… — бормочет врач. — Но что тебе мешает начать сначала?

— Ты не слышал продолжения…

— А именно?

— Я ужасно страдал, что бедность помешала мне учиться. Так страдал, понимаешь, так страдал…

Тук я нарочно делаю паузу, пока не следует вопрос:

— А потом?

— Потом ничего. Встретился с тобою и понял, что я ничего не потерял.

— Я знал, что ты брякнешь что-нибудь такое, — замечает без тени раздражения врач.

Больше всего меня бесит в этом человеке то, что мне не удаётся вывести его из себя. Я называю его и «Паганини вскрытий», и «стариком», хотя он старше меня на каких-нибудь восемь лет, и «заслуженным гробовщиком», но ничто не в состоянии затуманить его безоблачного настроения.

— В сущности, старик, — отступаюсь я, — ты заслуживаешь известного уважения. Хоть ты и ходишь только по покойникам, но, по крайней мере, не фабрикуешь их сам, как некоторые твои коллеги…

Мне хочется выдать ему несколько комплиментов в этом же духе, но машина останавливается, и шофёр поворачивается к нам:

— Номер 27, товарищ майор.

Я смотрю на улицу сквозь стекло и еле различаю высокую железную ограду с ржавыми чугунными цветами и прочими допотопными финтифлюшками.

— Машину, — говорю я шофёру, — поставьте во дворе. Нечего устраивать представления.

Машина медленно ползёт по аллее. Справа чернеют мокрые ветви голых деревьев. Слева — силуэт старого, когда-то богатого дома. Высокие тоскливые окна. Облупившаяся штукатурка. Сырость и меланхолия. Не говоря уже о высокой квартирной плате. В голове у меня по привычке запечатлеваются особенности обстановки. Расположение окон. Первый этаж. Зимний сад, связанный с одной из комнат. Чуточку подальше — подъезд. Тот, перед которым мы останавливаемся.

Мы выходим и, поднявшись на несколько ступенек, оказываемся в обширном полутёмном холле. Это одно из тех традиционных помещений, которые символизировали буржуазный достаток и служили главным образом для того, чтобы спотыкаться в темноте о мебель. К счастью, мебели в этом холле нет Единственное, что я замечаю, это фигура милиционера у одной из дверей. Профессиональное чутьё подсказывает, что мне — туда.