Инспектор Вайсман

Масуд Афаг Инспектор Вайсман

Афаг Масуд

Инспектор Вайсман

Перевод на русский - М. Гусейнзаде

...Войдя во двор Академии Наук, Гулам Гусейнли вдруг узрел невиданную им до сих пор в этих местах картину...

...Судя по всему, иностранцы, заполонившие весь город, повсюду - над учреждениями, магазинами, ресторанами развесившие вывески на иностранных языках, те самые приезжие, которые с равнодушными розовыми лицами разгуливая по улицам, объедались местными фруктами, кажется, добрались и сюда.

Сейчас между могучих кипарисов и желтых цветочных клумб, где раскинулся и разросся храм науки, по двору которого обычно с толстыми папками подмышками степенно прохаживались ученые, на узких заасфальтированных проездах выстроились в ряд длинные черные машины с иностранными флажками на носу. И от этого угрожающего блеска машин, от вида растерянных сотрудников, осторожно выглядывающих из-за огромных букетов, что-то холодное электрическим разрядом скользнуло по спине Гулама Гусейнли...

Стараясь поскорее ускользнуть от этой напряженности, он быстро обошел стоявших у входа и просочился в фойе, но и здесь его подстерегали те же жуткие признаки торжества.

Праздничная приподнятость, царившая во дворе, с аккуратной последовательностью была перенесена и в фойе.

Над мраморной лестницей, ведущей на второй этаж, висели огромные белые плакаты на иностранном языке, голубые флаги.

И тут Гулам Гусейнли неожиданно попал в окружение взволнованных профессоров - историков, филологов с усталыми глазами.

Они в один голос, мучительно громко стали что-то говорить о предстоящем мероприятии, кого-то взахлеб расхваливали, наперебой задавали вопросы, и, не дожидаясь ответа, с тайным напряжением стерегли вход.

От кого-то из них пахло сыростью, как от банной рукавицы - кисы... Будто этот некто средь бела дня, прямо здесь, стоя среди них и продолжая говорить, гнил и плесневел...

Под гул профессорских голосов Гулам Гусейнли вспомнил прежние времена, незабываемые, бурные годы, когда был он в этой академии еще аспирантом, вспомнил, как по коридорам казавшегося ему величественным Храма науки, подражая директорам институтов или согбенным, как вопросительный знак, академикам прохаживались эти, бывшие тогда молодыми, научные работники. И чтобы скрыть, что эти воспоминания растрогали его, Гулам Гусейнли отвернулся и стал рассеяно разглядывать колонны и потолок фойе...

Собственно, с тех пор прошло не так уж и много времени... А дожившие до сегодняшнего дня профессора того поколения, - подумал Гулам Гусейнли, выглядят так, словно здесь сквозь мощные, звуконепроницаемые стены академии прошла огромная трактороподобная машина, раздавившая людей.

... Да и сама академия изменилась. Как будто съежилась, стала тесней. И коридоры ее уже не были такими светлыми. Сейчас они напоминали Гуламу Гусейнли тоскливые вокзальные перроны, забитые случайными людьми...

Все казалось печальным и тоскливым.

... Профессора умолкли только на втором этаже в давно требующем ремонта и оттого кажущемся увядшем актовом зале. Усевшись рядом с Гуламом Гусейнли, они оглядывали пышно украшенную корзинами цветов сцену, постепенно заполнявшийся зал.

Гулам Гусейнли тоже смотрел на сцену, но, глядя на эту помпезность, думал почему-то о своем простом, влачащем полунищенское существование, но родном литературном центре "Перо", который, как старый, сломанный троллейбус, переваливаясь с боку на бок, несмотря на все треволнения эпохи, долгие годы полз по своему скромному маршруту...

Вспомнились ему собратья по перу, тоже ставшие в Центре родными - Поэт, чей день рождения на прошлой неделе отмечали, и как Поэт, превращая праздник в муки, бледнея, выступал, избегая говорить о самом наболевшем - о мощи слова, и как после этого выступления стало плохо маленькому Фараджу, а под конец Агали, ни за что не желающий менять мистическую литературу на реалистическую, влепил вдруг пощечину Садаю. Эти и другие подобные эпизоды вспоминались Гуламу Гусейнли, и он ощущал, как мелкими мурашками выступает под корнями волос пот сожаления...

В это сумасшедшее время, когда все меряется на деньги, в страшные годы, когда никого ничто, кроме денег, не интересует, когда академия, святой очаг науки, далекая от всяких материальных интересов, вынуждена, чтобы выжить, сотрудничать с иностранцами, не стоящими ее ногтя, их центр "Перо" создает и исследует вечные законы никому не нужной, не приносящей ни копейки прибыли литературы.

И никто в этом не виноват, кроме него самого, его упрямого литературного фанатизма. Именно в этом и состоит вся трагедия. Весь Центр и его друзья вынуждены были подстраиваться под него. Как говорится, "рыба гниет с головы".