Инспектор Золотой тайги

– Господин капитан, да вы ли это?— охнул Дербер.— В таком виде… Что с вами?..

– Извините, господа, но я прибыл не с бала,— зло прохрипел капитан и как–то по–волчьи, исподлобья, окинул взглядом комнату.— С вашего позволения, прежде я промочу горло.

Ганскау, прихрамывая, подошел к столу и раз за разом жадно вытянул три фужера шампанского. После этого он рухнул в стоявшее рядом кресло и разразился столь страшным, длинным и замысловатым ругательством, что у подполковника, тоже первостатейного матерщинника, от удовольствия зашевелились уши.

– С нами крестная сила! — вздрогнул Ожогин.— На кого это ты так осерчал, батюшка Николай Николаевич?

– Союзнички наши, кол им в глотку! — свирепо рявкнул Ганскау.— «Кокурюкай»! Черные дракошки! И семеновские быдла тоже хороши, дурбалаи свиномордые!

И он, густо сдабривая речь самыми черными ругательствами, рассказал, что произошло во Владивостоке и в поезде по пути в Харбин.

Выслушав капитана, Дербер презрительно пожал плечами.

– Что ж, когда имеешь дело с азиатами, неизбежно приходится ждать чего–то подобного. Вот, скажем, англичане никогда бы такого не позволили.

– Все хороши! Любая разведка держится на сволочизме и подлости,— угрюмо буркнул Краковецкий.

– Нет, но все–таки европейские секретные службы — это нечто более благородное,— упорствовал Дербер.

Краковецкий нехорошо усмехнулся.

– Вы полагаете? Тогда дай вам бог познакомиться когда–нибудь с английской разведкой… Однако ж дело дрянь. Посотрудничали, нечего сказать! Эти черные дракошки, уж если что возьмут в башку, то от своего не отступятся. А руки у них длинные… Придется тебе, Николай Николаевич, на какое–то время исчезнуть отсюда. Хорошо бы куда–нибудь за кордон, в Сибирь…

– К большевикам, в Чека ихнее,— ядовито вставил Дербер.

– Эва, а ведь куда как славно получилось бы! — встрепенулся Ожогин.— Давеча мы говорили о состоятельных людях — надо–де просить у них денег на святое дело. Вот и пусть Николай Николаевич съездит к ним.

Человек он бесстрашный, кремень человек, к такому доверие чувствуешь. Дам ему с собой писульки кое к кому, Енисейские золотопромышленнички, да ленские, да витимские… Э, что там говорить, немало по Сибири их, людей с капиталом, и должны они помнить Никиту Тимофеича Ожогина… Ну как, с богом, что ли, Николай Николаич, а? Тебе ли, орлу, большевиков–то бояться!..

В ответ железный функционер «Временного правительства автономной Сибири» длинно и сумрачно усмехнулся, передернул плечами.

– Спирту бы выпить. Надеюсь, у вас найдется… а то морозит меня что–то…

ГЛАВА 2

Из окна кабинета председателя Верхнеудинского Совета Василия Матвеевича Серова виднелись пустынное левобережье Селенги с кучкой домов Посельского предместья и сама река, светившаяся в этот вечерний час багровым расплавом. Лето нынешнего, восемнадцатого года выдалось сухое, пыльное, во многих местах горели леса и лесные склады компании «Крейман и Родовский», подожженные то ли бродячими ватагами разного темного люда, то ли еще кем. Над городом висела пелена дыма, и оттого, должно быть, зловещее пламя заката охватывало каждый раз чуть ли не полнеба. Яростный накал остывал долго — зарево нехотя уползало за горизонт, и почти до полуночи все тлел и тлел западный край неба. Нехорошие это были закаты, недобрые, но и дни не лучше — томительные, мутные от пыльного марева, дыма. Не золотым светилом вставало над землей солнце, а воспаленным оком разгневанных небес, не грело, а мстительно разглядывало людские метания, кровавую земную суету…

В городе поговаривали о близком конце мира, ссудном дне. Рассказывали, что в людный день на базаре, среди толпы народа, возник вдруг какой–то человек диковинного вида. Он протягивал людям зажатую в кулак руку, приказывал смотреть и разжимал пальцы, и все видели у него на ладони пшеничные зерна. «Так у вас было раньше,— говорил диковинный человек.— А вот так будет теперь»,— и снова показывал ладонь, а она уже не зерном полна, а кровью человеческой. Кто он, сей диковинный человек, и откуда взялся — никто не знает… Возле гостиных рядов частенько замечали какого–то оборванца, не то сумасшедшего, не то всегда пьяного. Он приставал к прохожим, подмигивал, глумливо оскаливался, пальцами изображал крюк и им как бы поддевал себя то за ребро, то за подбородок, при этом хрипел и выкатывал глаза. Многим делалось не по себе… Ночами кто–то видел, как по небу ходят огненные столбы и появляется иногда в вышине над городом светящийся крест… А с утра к Одигитриевскому собору, взметнувшему купола в конце Большой улицы, и к многочисленным церквам, разбросанным по Верхнеудинску,— Спасской, Троицкой, Вознесения и прочим,— тянулись старушки из Заудинского казачьего предместья, Мокрой слободы, с Мордовской и Береговой улиц, со Вшивой горки. Туда же сползались христарадники, убогие, бродяги и разные непонятные люди, о которых, убей, не скажешь, кто они и откуда: одного такого опознали на днях — оказался бывшим жандармским чином… Смутное, тяжелое время…

– Смутное, смутное время,— отвечая на свои мысли, вслух проговорил Серов.