Инсталляция

Мы с Димкой сегодня от школы ничего уже необычного не ждали. На первом уроке Степцов уронил бутерброд на пол майонезом вверх, а потом переронял, чтобы тот упал правильно. На втором у меня из портфеля хомяк вылез, и мы все его искали. На третьем Димку к доске вызвали, и я ему подсказывал хомяком. А потом меня вызвали за то, что я ему подсказывал. И хомяка, получается, тоже вызвали. Пока я отвечал, он бегал по подставке для мелков — туда-сюда, и вниз опасливо посматривал.

На четвёртом уроке, в самом начале, никого в классе не было, потому что мы с Димкой случайно захлопнули двери в столовую со всеми в столовой внутри. А потом ключ долго искали. Не мы уже искали, а все в школе. И те, кто в столовой сидел, тоже искали. А мы сидели под дверьми и грустили, потому что голодные остались. Оказалось, это очень большая редкость — ключ от столовой. Но мы и правда были не виноваты! Нас все простили, и отделались мы только замечаниями в дневник. Замечания — это что, ерунда, к ним все уже привыкли! Ещё бы, если каждый день замечания носить домой, то любой привыкнет — и бабушки с дедушками, не то, что родители. К ним даже дворник в нашем доме привык, потому что я по натуре хвастливый, и ему каждый день хвастаюсь.

Пятый урок на сегодня был последним! Ничего особенного — русский язык. Никто не падал, не прыгал — скучный получался урок. Хомяк в моём пенале уснул. Ещё пятнадцать минут — и мы свободны. Почти за всеми второклассниками родители приходят, а мы с Димкой самостоятельные, сами домой пойдём. Потому что нам доверяют, и потому что мы «хороший народ», как сказал папа. Конечно, мы хороший народ! Я стал считать минуты до звонка (когда проходила минута, рисовал палку в тетради), а Димка вместо меня слушал, что там рассказывают. И тут он меня локтём как толкнёт в бок! Я сразу учительницу стал слушать — он всегда так делает, чтобы я слушал. А учительница:

— … до завтрашнего дня написать это сочинение. Обязательно! Я понимаю, что тема сложная, но вы можете попросить помочь своих родителей. Все работы будут проверяться местным отделом образования.

— Какая тема-то? — зашептал я Димке в ухо.

— Специально для Гены Итова повторяю тему, — сказала учительница (я сразу покраснел — слишком громко шептал, наверное). — Тема «В надежде славы и добра». Ребята, мы пишем сочинения в рамках региональной программы «Патриотизм в школе» при поддержке одной из политических партий… — учительница выдохнула. — Всем всё ясно?

Мы сказали, что нам всем всё ясно, но не было ясно ничего. Все хотели задать вопросы, но ни у кого не придумывалось, какой вопрос можно задать. Мы ведь во втором классе учимся. Можно сказать, писать совсем недавно научились, а им сочинение сразу подавай! Честно говоря, несколько раз нам уже приходилось сочинять, но один раз — про свою семью, другой — «Мой любимый день в году». Я тогда и написал: «Мой любимый день в году — воскресенье».

А тут — звучит-то как! Мне хотелось по отдельности выкрикивать слова: «В надежде! Славы! И добра!». И снова: «В надежде!»…

— Слушай, Димка, — снова зашептал я, пока учительница что-то там ещё растолковывала. — А что такое этот патриотизм?

— Это, Генка, очень просто, — с готовностью стал объяснять Димка. — Это мне папа объяснял. Он говорит, что «патриотизм — это когда я беру ремень, то ты радуешься тому, что за ремень хватаюсь именно я, а не какой-то незнакомый дядька с улицы».

— Постой, Димка, — говорю я. — Тебя что, лупят?

— Нет, не лупят, — замотал головой Димка. — Просто папа это для примера привёл. Для наглядности, понимаешь? Вот ты же сразу понял, что такое патриотизм?

— Понял, — согласился я. — Это когда у мамы картошка пригорела, и мы радуемся, что она пригорела у мамы, а не в каком-то там кафе, когда мы за неё деньги заплатили.

— Точно, — сказал Димка. — Ты, Генка, молодец, всё сразу на ходу схватываешь.

— А эти партии? — спросил я. — Что за партии?

Димка сказал:

— Ну, тут совсем просто. Вроде как в домино или в шахматы, или в футбол.

— А, — кивнул я, и тут же звонок прозвенел.

Домой мы как-то молча шли, всё думали, думали. Наша Вероника Петровна сказала, что сочинение должно быть большим, страницы на три, это же три часа одной писанины только! А ведь надо ещё придумать!

— Надежда, — задумчиво сказал Димка. — Это дело хорошее. Это когда её ждёшь, ждёшь, а она всё не приходит.

— Что же тут хорошего? — удивился я.

— Не знаю, — сказал Димка. — Я не пробовал. Может, что-то в этом хорошего и есть. Это пробовать надо.

Какое-то время мы шли вперёд и только изредка подпрыгивали, поправляя рюкзаки. И тут Димка сказал:

— А давай так. Я буду сидеть и надеяться. А ты будешь славой и добром. Прячься давай. Потом, когда решишь, что пора — придёшь.

Димка сел на пенёк и колени поджал. И взгляд у него грустный такой сделался. Но он выпятил подбородок и смотрел вверх, как будто оттуда должны на него слава и добро свалиться. Я растерялся, а Димка, не опуская подбородок, говорит:

— Прячься скорее. А то как я могу надеяться, что ты придёшь, если ты тут торчишь?

Я спросил:

— А долго прятаться? Сколько вообще надеяться-то надо?