Инстинкт и социальное поведение

У человека дело обстоит сложнее. Как мы уже знаем, человек – «культурное существо»: он может существовать лишь при наличии двух взаимодействующих систем наследственности – генетической и культурной. Среда, к которой должен приспосабливаться человек и в которой работают его инстинкты, это не только природная, но и культурная среда, продукт культурной наследственности. В открытые программы человеческих инстинктов вводятся путем обучения подпрограммы, происходящие из культурной традиции и «написанные» на символическом, чаще всего словесном языке. Вместе с этими программами могут вводиться и метки, определяющие объем действия инстинктов. В отличие от животных, у которых метка в конечном счете задается геномом (даже если для этого требуется предусмотренное геномом обучение), у человека метки вырабатываются культурным обучением. В частности, культурное обучение определяет у человека объем коллектива, в котором действует социальный инстинкт. Человек, воспитанный в определенной культуре, считает «своими» членов коллектива, выделенного некоторыми культурными признаками, такими, как язык, татуировка, одежда, священные ритуалы и т.д. Коллективы этого рода, известные с начала писаной истории и несомненно существовавшие намного раньше, называются племенами.

Конечно, всегда предполагалось, что сплоченность племени создавалась принятым в его культуре воспитанием, и можно спросить, при чем тут инстинкт? Культуры и системы воспитания столь разнообразны, что можно подумать, будто в человеке можно воспитать любое поведение – откуда и происходит латинская метафора tabula rasa и основанный на ней бихевиоризм. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что этические понятия и правовые системы всех племен, ныне живущих на Земле или известных из истории, в основных принципах сходны между собой – в гораздо большей мере, чем это можно объяснить заимствованиями из других культур. Мы еще займемся дальше этим удивительным совпадением, которое, впрочем, нисколько не удивляет антропологов – поскольку самая возможность взаимопонимания людей всех культур предполагает их общую основу. Этой основой, несомненно, является общая система инстинктов, определяющая наш вид. Культурные программы, столь различные на первый взгляд, во всех случаях вводятся в открытые программы инстинктов, одних и тех же у всех людей. Но, конечно, у каждой культуры своя метка, задающая коллектив «своих».

Первоначальные группы у человека давно исчезли. Те группы близких родственников и друзей, с которыми человек поддерживает тесные личные отношения, не имеют ничего общего с группами, бродившими по первобытным лесам. Метка, выделявшая такую первоначальную группу в качестве коллектива «своих» и исключавшая из действия социального инстинкта всех других собратьев по виду, давно не действует: несомненно, она блокирована некоторой мутацией генома, поскольку иначе инстинкт не может быть изменен. Наши отношения с людьми, определяемые культурным воспитанием, зависят, конечно, от «успешности» этого воспитания – всегда уступающего в эффективности инстинктивно запрограммированному воспитанию. Люди могут быть для нас более или менее «своими»; но численность коллектива, на который у нас хватает сильных эмоций, по-видимому, все-таки задается геномом и соответствует численности первоначальных групп.

Блокирование метки, ограничивавшей действие социального инстинкта, несомненно было видообразующей мутацией, то есть одной из последовательности мутаций, создавших наш вид. Но это вовсе не значит, что поведение наших предков тут же изменилось: поначалу они продолжали жить жизнью гоминидов, поскольку им недоставало культурного развития, и начавшаяся у них культурная традиция еще не выработала новых меток для программы узнавания «своих». Продолжались войны между группами, но теперь численность групп, уже не ограничиваемая «меткой стада приматов», могла возрастать, что составляло преимущество во внутривидовой борьбе. Как мы помним, Дарвин видел это преимущество многочисленных сообществ, но распространял его на наших дочеловеческих предков, у которых его не могло быть. Сапиенсы уже могли использовать это преимущество: у них был словесный язык, несомненно лучший, чем способы общения их предшественников, что позволило им узнавать друг друга по языковой метке; благодаря этому они могли жить бóльшими племенами и, возможно, это обеспечило им победу над неандертальцами. Таким образом была устранена последняя внешняя опасность, угрожавшая нашему виду.