Институт Дураков

"Почему не прочел книги Герцена раньше? Ведь помню, отрывал ее в юности, в Томске, и не прочел. Я тогда искал в ней рассказа о любви, а увидел - отпугнувшую меня революцию. Сейчас, наоборот, открыл с единственной целью читать о революции, а обнаружил вдруг, что это книга о любви и большой человеческой тоске..."

Да, в рассказе Герцена меня больше всего привлекли не факты, а думы. Не история века и революции, а личная жизнь и характер Герцена. Образы его друзей, Натали. "Рассказ о семейной драме" потряс своим трагизмом, и я понял, что это - главное, основной сюжет книги.

Еще я читал, чередуя с Герценом, "Историю моего современника" Короленко. Мог сравнивать эти большие, в чем-то созвучные книги, размышлять...

Дневник я вел очень осторожно, кратко, затемняя выписками из книг, избегая имен и оценок. Сейчас жалею, конечно, но где была гарантия, что он сохранится? Ведь в том, что все мои бумаги тщательно проверяются, я не сомневался.

В свободное от чтения время выслушивал и просвещал Ваню Радикова, играл в шахматы с Никуйко. В конце января случились две потери: выбыли один за другим Саша Соколов и Ваня Радиков.

Саша - 28 января, тотчас после своей "комиссии". Когда увозили сразу значит, признан здоровым. К тому же понедельник - этап на Матросскую Тишину. Увы, не сбылись Сашины надежды, несмотря на "инфантильное сознание". Помню, как его взяли. Он только пришел, разгоряченный, с комиссии и прилег на койку. Помню, как он вскочил обезумело, когда нянька тронула его за плечо. Вскочил, а ноги тут же подкосились.

"Узнала я, как опадают лица,

Как из-под них выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках"

- писала Анна Ахматова в своем "Реквиеме". "Опадают лица". По-моему, нельзя сказать точнее. Вот так опало и Сашино лицо. Собственно лица не стало. Одно белое пятно.

Не стало и Вани. Этот встретил известие об отъезде спокойно, даже как-то радостно. Но ему ведь нечего было бояться. Увезли еще Песочникова Ногтееда.

А на место выбывших пришли другие. В большой палате появился 30-летний шофер из Шереметьева, стрельнувший из двустволки в свою мать - Женя Себекин. А еще Володя Шимилин - застенчивый черноглазый мужчина 35 лет, экономист, единственный пока человек с высшим образованием, повстречавшийся мне в "бездне". Через недельку он переберется ко мне в палату, сначала на место Саши, потом заменит Витю Яцунова, и мне тоже предстоит еще обжечься о его исповедь. И тоже проводить его обратно в "бездну", как и прибывшего вместе с Володей с Матросской Тишины (даже в одной камере сидели), только помещенного в другую, затемненную, палату, - Игоря Розовского, нашего экзальтированного поэта-коневода. О, этот высокий, горбоносый человек, умный и насмешливый, легко вступавший в контакты, сразу привлекал внимание. Он ходил по отделению, величественно, как в римскую тогу, запахнувшись в драный, до колен, халат, из-под которого торчали мослатые и шерстистые ноги. Голова у него всегда была чуть запрокинута назад, острый кадык шевелился, а руки, как на буддийском молении, сложены ладонями на груди.

Не смогу не посвятить ему отдельную страницу.

И еще появился в отделении реактивный Тумор. И еще какое-то звероподобное, заросшее бородой существо с обезьяньими до колен руками по фамилии Короткевич. На плечах у него, симметрично и ярко, были вытатуированы полковничьи погоны. Привезли его аж с Камчатки.

Вот так и текли через отделение и через мою жизнь - неторопливым и безостановочным ручейком - все новые и новые люди.

И было имя им Легион.

РЕПРЕССИИ

И все же тюрьма просвечивала сквозь бутафорию "сладкой жизни", она вся была тут, словно волк в костюме Красной Шапочки, и никак не могла спрятать свои желтые зубы. И оттого еще острее был гротеск, смыкание фантасмагории и яви...

Пусть на поверхности не было ни лязганья замков, ни матерни вертухаев тюрьма сидела в наших мышцах, мы были связаны с нею неотторжимой пуповиной, которая могла в любую минуту втянуть нас обратно в ее холодное, каменное лоно.

Кроме того были репрессии. Причем здесь они приняли новую, еще более изощренную форму - психиатрического, лекарственного кнута. Пусть это случалось не часто, но нарушителей порядка, дисциплины, в общем, всех непокорных, - безжалостно кололи. Не знаю, сам я такого не испытал, но, видимо, было еще страшнее, когда нянька приглашала медоточивым голоском:

- Ну-ка, милый, давай на укольчик!

Кололи аминазин, от которого любого бунтаря через 20 минут валил с ног неодолимый сон. Эти несчастные двигались потом по отделению как сонные мухи, большей частью они лежали безучастно на койках, поднимаясь только ненадолго в туалет, чтобы выкурить там, в полной прострации, горькую свою сигарету.