Институт Дураков

Не знаю, кто он был, этот Семен Петрович, мой чернобородый искуситель с обмотанной полотенцем головой… Почему мне так тяжело чертить этот портрет — он расплывается, бежит, как изображение на воде, уходит из рук и глаз. Если я четко вижу перед собой лица Игоря Розовского, Вити Яцунова, деда Никуйко, всех моих долгих и коротких сожителей по психиатрической Итаке, то образ Семена Петровича Б. видится как бы сквозь зыбкий, качающийся флер. А чаще я просто слышу его голос — один, отделившийся от тела голос, причем звучит он не где-то над ухом, а внутри меня, в глубине… Да, да. Я прошу читателей простить меня за мистику, но во всем облике Семена Петровича, начиная от голого как колено черепа и ассирийской бороды и вплоть до его гипнотических пророчеств, была какая-то трансцендентность, потусторонность. И я думаю иногда: а был ли он наяву, этот психиатрический Мефистофель, не приснился ли во сне, не пришел ли в бреду?

Ну, а если отбросить мистику, серьезно? Вот лежит он напротив меня, выставив из фланелевых больничных панталон волосатые ноги, и говорит, говорит, качая на бороде застрявшие на завтраке хлебные крошки… А как он говорил о музыке, о своем любимом Вагнере, о его "Кольце Нибелунгов"!

— Музыка — это мысль! — утверждал Семен Петрович.

И весь он был — эта клокочущая, сложная мысль, весь — какая-то трудная, гнетущая, нечеловеческая музыка.

Я думаю, Семен Петрович был действительно больным человеком. Может быть, самым больным в отделении, хотя — свидетельствую — не было более здравомыслящего среди всех нас. Видимо, это и была т. н. шизофрения в полном блеске своих регалий. Но что такое шизофрения тогда?

А мистика все-таки тоже была. В том, что он угадал и прочел мою душу. И вошел в нее. Вернее, сам Семен Петрович — это было как бы мое материализованное сомнение, воплощение моей тревоги, та уставшая и больная половинка моей души, которая поддалась на какой-то момент скепсису и смятенью.

Все равно, я благодарен судьбе за встречу с этим странным человеком. Это были м о е сомнение, м о й искус, и я должен был встретиться с ними лицом к лицу. Хотя бы для того, чтобы победить их.

— Кто вы, Семен Петрович? Где вы? Я помню вас, не забыл.

Он усмехается в ответ, прячет лицо в текучую свою бороду, тускнеет, исчезает. И как подтверждение его ирреальности: вот уже несколько раз, вернувшись из лагеря, пытаюсь найти его — хотя бы адрес, хотя бы след через "Мосгорсправку". Фамилию даю, имя, отчество, год рождения примерно… главное — улицу даю, где он жил! И в ответ одно, неизменно:

— Нет. Не числится. Не проживает…

Медицинские сестры

Второй эшелон медицинской обслуги в институте — сестры. Их в отделении было гораздо меньше, чем врачей. Сестры выполняли как чисто медицинскую работу (меньше), так и надзорную (в основном). В тот период, когда я находился в 4-м отделении, в нем работали 3 дежурных (сменных) медицинских сестры и две дневных: старшая медсестра и процедурная.

Дежурная сестра являлась важным чиновным винтиком, она по сути была хозяйкой отделения. Она следила за исполнением распорядка дня, принимала новых обследуемых и провожала старых, выполняла медицинские процедуры, вообще — была связующим звеном между врачами и зеками. А в вечерние и ночные часы, когда врачи отсутствовали, в руках дежурной сестры сосредоточивалась вся медицинская и административная власть.

Дежурили сестры по 12 часов, с 8 утра до 8 вечера. Хотя были случаи, когда они работали по суткам. Вообще в отделении было четыре таких сестры, только в январе-марте 1974, когда я там был, одна из них не то болела, не то отсутствовала в связи с родами. Видимо, в те дни, когда все сестры были на месте, они работали по суткам, после чего трое суток отдыхали.

Наиболее приятной, пользующейся популярностью среди зеков дежурной сестрой была Анна Андреевна — черноволосая и черноглазая татарка лет 35–40. На ушах у нее качались массивные золотые серьги в форме полумесяца, которые очень шли к ее круглому, лунообразному лицу, пальцы рук были унизаны перстнями. Это была добрая, покладистая женщина, хорошо относившаяся к зекам, независимо от их нрава и возраста, охотно выполнявшая их просьбы. В отделении ее любили. Я ни разу не слышал, чтобы Анна Андреевна на кого-нибудь повысила голос, понервничала, с кем-нибудь конфликтовала. Зеки охотно выполняли все ее распоряжения, слушались не переча; в свою очередь она допускала возможные поблажки, например: переменить место или перейти в другую палату (по строгому счету это производилось лишь с разрешения врачей), сменить пижаму, помыться в ванне и т. д. Все это она участливо делала лично для меня. Вспоминается такой пустячок. В день поступления в отделение у меня из тетрадей вынули все металлические скрепки (металл в ГУЛАГе потенциальное оружие, ведь такой скрепкой, чего доброго, вену можно вскрыть!), чем я был нимало огорчен, т. к. тетради рассыпались. Анна Андреевна проявила живейшее участие и сказала, приложив палец к губам:

— Не огорчайтесь, я вам на следующем дежурстве иголку дам — сошьете. Только не говорите никому.