Институтки. Тайны жизни воспитанниц

На седьмой неделе Великого поста старший класс был занят «христосными мячиками» – так назывались красивые шелковые шарики, которыми выпускные христосовались с «обожаемыми». Христосный мячик был типичной институтской игрушкой – красив, дорог и совершенно бесполезен. После того как ребенок подержал его в руках или покатал по полу, мяч немедленно пачкался и терял свой нарядный вид.

Вид алтаря в домовой церкви Павловского института. 1890-е гг.

Прежде всего для такого мячика нужно было достать гусиное горло, хорошо вычищенное, высушенное. Такое горло доставали через горничных, и оно стоило иногда до рубля, смотря по нетерпению и богатству девочки. В него насыпали горох, который потом звенел внутри мячика, и после обматывали сперва грубыми нитками, а затем мягкой бумагой. Когда мячик достигал желаемой величины и безукоризненно круглой формы, по его, так сказать, экватору и меридиану на равном расстоянии втыкались булавки, затем между ними натягивали плотный шелк. Шелк натягивался по задуманному рисунку; самый простой и быстрый составлял шахматные квадратики в два цвета, самый трудный – золотисто-желтые звезды по темному фону.

Маша Королева была всегда особенно завалена заказами христосных мячиков. Насупив брови, помогая себе языком, терпеливая и аккуратная девочка достигала высот искусства.

Франк, всегда порывистая, тоже хваталась за работу, воображение ее горело, она хотела изобразить летящую комету, хвост которой был из огненных искр. Работала она усердно. Фон у нее был – ночное синее небо, для этого весь мяч был покрыт зеленовато-синим шелком, а на нем местами выложены неправильные серо-черные круги. «Дождь ливмя льет, несутся тучи!» – мысленно декламировала себе девочка…

За ее спиной остановилась Бульдожка и выразила на своем лице такое удивление, что к ней примкнуло еще несколько любопытных.

– Хорошо? – спросила Франк, не оборачиваясь.

– Н-н-недурно, н-н-ничего, – заикаясь тянула Бульдожка.

– Да ты вглядись! Вот видишь это… – она указала пальцем на комету.

– Да нечего мне растолковывать, сама вижу, это лиса бежит. Только почему это у нее из хвоста кровь?… Охотника-то ведь нет?

– Лиса? Это лиса?! – задыхаясь кричала Франк.

– Да и деревья у тебя странные, – вставила другая, – круглые, серые, без стволов.

– А трава синяя. Или это вода? – спросила третья.

– Это… это… – Франк от злости не находила слов… – это вы все дуры, где тут лиса?! Где деревья?! Это ночь в грозу и комета, несущаяся по небу!

За ее спиной раздался дружный хохот.

Подвернувшаяся Иванова вдруг выхватила из рук Франк мячик и побежала с ним по классу.

– Глядите, глядите, метеор летит, комета! – Франк погналась за Ивановой, но дорогу ей преградила высокая, неуклюжая, но чрезвычайно добрая и разумная Кадьян.

– Оставьте, Франк, – она всем говорила «вы», – пусть тешатся, ведь мячик действительно не вышел, я его видела. Помогите-ка мне лучше написать поздравительное письмо, мне надо такое… особенное… чтобы красиво вышло.

– Сейчас, сейчас! – Франк в эту минуту перехватила руку зазевавшейся Ивановой и отняла у нее мячик.

Взглянув на свою комету, она вдруг сама разразилась веселым, звонким хохотом.

– Бульдожка, а ведь ты права, это совсем, совсем лисица… Кто хочет кругляш с горлом? Кто хочет?

– Я, я, я, я! – послышалось со всех сторон. Мячик полетел вверх, его кто-то подхватил и принялся разматывать шелк, не вдохновлявший новую искусницу.

* * *

Яйца девочки сами не красили, вообще всякая «пачкотня» была им строго запрещена, но они все-таки умудрялись достать чистых яиц, сваренных вкрутую, и Женя Терентьева, талантливо лепившая и рисовавшая, делала для своих друзей рельефные картинки. Рисунок из теста накладывался на яйцо, а затем разрисовывался красками.

В Страстную субботу всем девочкам, имевшим родных, присылали из дома по целой корзине провизии. Тут всегда были кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты и так далее. Все делилось на группу, чтобы разговеться с друзьями, и из всего присланного делалась складчина.

Перед заутреней все снова просили друг у друга прощения, умиленные, кроткие, очень голодные, так как постились не в шутку, а по всем правилам. Все ждали с нетерпением благовеста к заутрене; праздничные платья, тонкие передники, пелерины и рукава, тщательно причесанные волосы придавали всем милый, нарядный вид. В пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться; вернувшись от вечернего чая, они сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь беспрестанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.

– Душки, ведь это наша последняя Пасха в институте, – сказала Пышка, подходя к группе, сидевшей у лампы на сдвинутых вокруг табуретах.

– Что-то Лосева поделывает? – вздохнула Вихорева, бывшая особенно дружна с нею.

– Кто последний писал ей? – спросила Екимова.

– Очередная Салопова.

– Салопова! Салопова! – закричали из кружка.

– Да она же не говорит, – ответила за нее Иванова, – ведь она со Страстного четверга ничегошеньки не ест и ни с кем не разговаривает.

– А знаете ли, медамочки, может, она и в самом деле святая!