Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц

Оценивая книгу Надежды Лухмановой «Двадцать лет назад», рецензент «Русского богатства» в 1895 г. писал: «В нашей литературе есть много изображений институтской жизни былого времени, и тема эта могла бы даже несколько надоесть»[141]. Он и представить себе не мог, сколько институтских мемуаров появится с конца XIX в. Именно в это время будет опубликована основная масса самых разнообразных воспоминаний о женских институтах: для детей и для взрослых, беллетризованных и сохраняющих строго мемуарный характер. Одной из главных причин для воспоминаний послужили столетние юбилеи ряда женских институтов, открытых в конце XVIII — начале XIX в. Оказалось, что многие институтки довольны институтским прошлым и сохранили светлую память о своем институте. Воспоминания, приуроченные к юбилеям, наверное, не отличаются особой объективностью. Однако нет никаких оснований подозревать в неискренности всех мемуаристок, которые не считают себя жертвами институтского воспитания и отдают ему должное: «…если прежние институтки уступали нынешним гимназисткам и курсисткам в смелости и предприимчивости, — писала Н.П. Грот, — зато приученные с детства к дисциплине, порядку и заботе о своих обязанностях, они были вообще скромнее, женственнее и семейственнее их»[142]. Автор этих слов предназначала свои мемуары для детей и внуков и потому писала, что думала. Одни мемуаристки думали так, другие (как, например, Е.Н. Водовозова) иначе. Воспоминания конца XIX — начала XX в. наконец отразили неоднозначность и противоречивость отношения к институтскому воспитанию. Лишь учитывая и сопоставляя все точки зрения, мы сможем понять, что же представлял собой институт благородных девиц.

А.Ф. Белоусов

Г. И. Ржевская Памятные записки

I Вступление¹

Нерадостно было встречено мое появление на свет. Дитя, родившееся по смерти отца², я вступала в жизнь с зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня несчастной участи. Огорченная мать³ не могла выносить присутствия своего бедного девятнадцатого ребенка и удалила с глаз мою колыбель, — а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики. О моем рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моею восприемницею. Меня крестили как бы украдкой. По прошествии года с трудом уговорили мать взглянуть на меня. Она обняла меня в присутствии родных и друзей, собравшихся для этого важного случая. День этого события был днем горести и слез. Отец благословил меня еще до моего рождения и завещал дать мне имя, которое я ношу. Это обстоятельство часто служило мне утешением среди горестного моего сиротства. Мне постоянно твердили о нерасположении ко мне матери моей. Пока я жила возле нее, я нисколько этого не замечала и не страдала от этого: напротив, хотя я была ребенок, но видела, что строгость, которой придерживались в отношении к моим братьям и сестрам, не простиралась на меня; причины этого я не понимала. Я нисколько не боялась матери, но всячески старалась ей угодить. Она меня ласкала не более других детей, но чаще улыбалась мне и всегда со слезами на глазах. Когда, семи лет, меня разлучили с нею, чтобы поместить в Смольный монастырь, я начала огорчаться всем, что приходилось мне слышать до этой поры. Чувствительность моя развилась при виде ласок, которыми осыпали родители моих подруг. Из пятидесяти девушек я была почти единственная, не видевшая родительской нежности. Некоторого рода обожание, предметом которого служила я для всех окружающих, не могло заменить чувства, недостававшего для моего счастия. Я имела повод сомневаться в любви моей матери. Наконец, через семь лет, дождалась я желаемого свидания с нею.

В минуту доброта ее изгладила все внешние впечатления, а доверие ее развернуло передо мной трогательную картину добродетели, борющейся с несчастием. Горе моей матери еще сильнее привязало меня к ней; я дрожала при виде страданий, исказивших ее благородные черты. Степенный вид ее внушал почтение, придавая вес ее речам, из которых почерпнула я познание священных обязанностей супругов, родителей и детей; вся жизнь ее была образцом самого совершенного исполнения правил евангельских. Ее советы глубоко вкоренились в моем сердце. Смотря на нее и слушая ее, я не переставала оплакивать несчастную судьбу, которая так долго удаляла меня от нее и скоро должна была разлучить нас навеки. Я вскоре имела несчастие лишиться ее.

Чувство мое к матери, слабое вначале и как бы призрачное под конец, искусственно мной поддерживаемое, без поощрения, исчезло в течение трех месяцев.

Я не знала других моих родных, у меня осталось пять братьев и семь сестер⁴; из них всех один Д[митрий] был моим другом до конца жизни. Нежность его ко мне доходила до слабости: он только возле меня был счастлив.