Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц

По-французски учил нас m-r Bernard. Кроме чтения, списывания с книги переводов и грамматики он заставлял нас рассказывать, хотя и с ошибками, что нас окружало, что делали, что носили, чем были больны, что кушали и проч.; потом, исправив наши фразы, заставлял учить на память. Мы сделали у него большие успехи; он никогда не говорил по-русски, как и Леврие¹²² в старшем классе.

Немецкий язык всегда был нелюбимым нашим предметом, кроме немок, конечно. В маленьком классе преподавателем его был г-н Эрнст¹²³, гораздо умнее и дельнее преподавателя старшего класса, г-на Эйринга¹²⁴. Многие говорили хорошо по-немецки, но писали плохо, вероятно потому, что выписанные из Риги бонны едва ли сами умели писать правильно. Эйринга мы невзлюбили при самом переходе. Это был скорее актер, который мог бы подвизаться успешно во всякой шутовской роли. Он был толстяк, с красными руками и оттопыренными пальцами, в поношенном платье и измятой сорочке; он старался игриво и по-детски обращаться со старшим классом. От него все брезгливо сторонились; он не имел привычки читать лекции с кафедры, а обыкновенно ходил тихо и медленно по классу, перед скамейками учениц. Перед каждою ученицей на пюпитре лежали книги и тетради, могущие понадобиться; крышки пюпитров строго запрещалось открывать во время урока. Я сидела четвертая от окна и, как все сидевшие в первом ряду, расстилала белую бумагу, чтобы Эйринг не опирался своими противными руками на наши книги и тетради, объясняя это классной даме необходимостью заметок. Совершенно случайно попал кусок col à bouche¹²⁵ (я подклеивала что-то в тетрадях). Когда Эйринг в страшном возбуждении размахивал руками, поднимал их кверху, опирался на разложенную бумагу, закрывал глаза и жалостным голосом рассказывал одну из жалостных немецких трагедий («Эмилию Галотти»)¹²⁶, к поднятым его рукам прилип лист. Все рассмеялись. Эйринг рассвирепел; подозревая меня в намеренно устроенной шалости, он сбавил мне балл и, несмотря на мое старание и успехи, ставил средние отметки. Жаловаться никогда не было в обычае на старший класс; мы могли отомстить или плохими ответами, или наивным обличением неправды пред начальством. На второй год нашего перехода в большой класс принц Петр Георгиевич Ольденбургский, часто посещавший Институт и знавший по фамилиям лучших учениц, на мое счастье, приехал к нам на урок немецкого языка; заняв, по обыкновению, место рядом с классною дамой за столом, перед окном и посмотрев отметки, он сказал m-llе Араловой, дежурной в классе, вызвать четырех девиц, сам задал тему на сочинение и заставил нас писать на доске. Мне, как более слабой по отметке, задал он написать письмо к родителям о болезни. Я скоро написала; он просмотрел, поправил (строго относился к непоставленным знакам препинания), сделал мне несколько вопросов из литературы и собственноручно поставил 12 баллов¹²⁷. Его Императорское Высочество настолько был милостив и внимателен, к тому же имел прекрасную память, что, посетив московский Екатерининский институт во время ответа сестры моей в его присутствии, передал ей якобы от меня посланный поклон, чего я не дерзнула бы сделать; а некоторым из воспитанниц передавал поклоны от их братьев-правоведов и обратно.

В младшем классе Иогансон учил чистописанию, а рисованию в обоих классах учились: рисовать цветы у г-на Мухина¹²⁸, а головы и фигуры у г-на Мохначева, причем чередовались, рисуя то с одним, то с другим учителем.