Институтки

Так было с первым женихом, так было со вторым, так случилось и с третьим. А третьего, чернокудрого, статного и, казалось, такого доброго рыцаря, принцесса полюбила, но и он тоже стал просить ее «исправиться», но не предлагал беречь, любить и понемногу лечить ее бедные руки и ноги. Этого никто не брал на себя!

«На что мне моя золотая голова, когда у меня нет здоровых ног, на которых я могла бы догнать уходящего чернокудрого рыцаря? На что мне мое брильянтовое сердце, когда нет у меня цепких рук, чтобы охватить шею любимого и удержать его? Зачем я вся — не такая, как все?» — так вскричала принцесса, побежала на самую верхнюю башню замка и оттуда, взглянув на дорогу, увидела в последний раз вороного коня и на нем чернокудрого рыцаря. «Прощай, рыцарь!» — крикнула она и бросилась с башни.

Разбилась в прах золотая голова, в алмазную пыль превратилось брильянтовое сердце; люди, жившие внизу, сбежались, чтобы воспользоваться хоть кусочком золота или осколком брильянта, и не нашли ничего. Не нашли ничего и снова начали бранить бедную погибшую принцессу: поделом ей; человек, который так не похож на всех других, не должен жить на свете!

— Странная сказка, — сказала Шкот, внимательно выслушав, — откуда ты ее выкопала?

— Это Андрюша, мой брат, сочинил ее и принес мне, а я выучила наизусть.

Глава IV Новенькая. — Украденная ложка

Как в детском калейдоскопе сотни стеклышек самой разнообразной формы и величины, сбегаясь беспорядочным потоком, составляют все же правильные рисунки, так и институтская жизнь бежала, полная волнений и шума, и укладывалась все в те же утомительно однообразные рамки.

Чужеземка отбыла срок своей ссылки «в места не столь отдаленные», то есть во второй класс, и вернулась на родину, к «кофулькам»[68], где за нее пока справлялась дежурная «мышь».

М-lle Нот, желтая, худая, с видом тоскующего попугая, снова дежурила у вторых и вполне заслуживала того, чтобы ей, как набожной католичке, дежурства эти сочлись «чистилищем». Шум и гам тараторивших девочек мучительно нервировали ее, но едва она обращала на кого-нибудь свои умоляющие бесцветные глаза, как девочка вскакивала с вопросом:

— Mademoiselle, вас тошнит?

И три-четыре других, сорвавшись с места, бежали за водой, повторяя:

— М-lle Нот тошнит!

— С чего вы взяли? — спрашивала с раздражением классная дама.

— Ах, m-lle, вас непременно тошнит, это видно по лицу, — вам нужно на воздух!

Минаев мало-помалу спокойной, но твердой рукой стягивал бразды правления, и девочки держали себя с ним вежливо, хотя все еще с подавленным недоброжелательством.

Надя Франк торжествовала. Шкот хотя и не одарила ее своей дружбой, но «приблизила» к себе. Франк читала ей громко Белинского и, хотя понимала в книге только общие места, все-таки гордилась, что читает «серьезную книгу». С инспектором у нее установились курьезные отношения. Девочка «покровительствовала» ему, и ее веселый голосок, кричавший при всякой встрече: «Bonjour, monsieur»[69], ее предупредительность, услужливо поданный журнал, мел или карандаш не раз выручали его от умышленной неповоротливости других. Приводя в порядок шкафы с жалкой институтской библиотекой, он назначил себе в помощницы Франк и Ермолову из старшего (первого) класса. Ермолова, «из парфешек», жеманно, но безучастно сортировала книги и записывала авторов. Надя Франк относилась к книгам с каким-то жадным трепетом; ей хотелось бы их все унести к себе и читать хоть по ночам; она задерживала работу, потому что беспрестанно открывала книги, перелистывала их, читала отрывками и обращалась к Минаеву с тысячей вопросов. Минаев отвечал охотно, и ответы его большей частью удовлетворяли девочку. Однажды, широко открыв свои серые глаза, она подошла к нему близко и, глядя в упор, сказала с восхищением:

— Я никогда, никогда не предполагала, что вы такой умный!

— Почему? — спросил ее Минаев.

— Не знаю, вы выглядите таким… — девочка чуть не сказала «цирюльником», но покраснела, опомнилась и добавила: — Тихоней…

Минаев рассмеялся, его вообще забавляла переполненная институтским жаргоном простодушная болтовня девочки. Часто из ее метких слов он составлял себе ясную картину отношений между детьми и учителями и мало-помалу разбирался в лабиринте характеров и событий.

* * *

Второй класс уже неделю как ждал события: им было объявлено о поступлении новенькой. Это было новостью, выходившей из ряда вон, — никто не помнил, чтобы в институт поступали прямо в «зеленое» отделение[70], — а тут ожидается новенькая, которая будет учиться меньше, чем полтора года. Скоро весна, учеба заканчивается, и ей останется только год в старшем классе.