Инструмент языка. О людях и словах

Евгений, в вашем романе главный герой, стоя по грудь в море, которое он безумно любил, «испытывал сомнения насчет того, не в слишком ли интимных отношениях пребывает он с предметом своей любви». Сквозь иронию мне мерещится намек на Ваше отношение к литературе. Долгое время Вы держали дистанцию, изучали ее, любовались ею, сделались доктором филологических наук. И не потому ли Вы не спешили писать, что боялись слишком близких отношений с литературой? Что Вас останавливало?

Вы правы, к большой любви страшно прикасаться. Положишь ей руку на колено – и все разрушится, превратится в рутину. Иногда созерцательное отношение гораздо более чувственно. Оно учит ценить интонацию, случайное прикосновение. Вместе с тем созерцание не должно быть бесконечным, потому что плод дает все-таки не оно.

Развивая тот же образ, следует сказать, что прочный брак заключается в период духовной зрелости, а не половой. Так, на мой взгляд, и в литературе. Навыки создания текстов, как и возможность продолжения рода, человек обретает в довольно раннем возрасте. Но эти опыты – даже вполне состоятельные стилистически – еще не означают, что брак автора с литературой заключен. Важна духовная составляющая, некое силовое поле, в котором созданная конструкция оживает. Создание литературного произведения (поскольку всякий автор – демиург) неизбежно напоминает сотворение человека: в созданного из персти Адама вдувается жизнь. Делать глиняных человечков не так уж сложно, но ведь главная задача – заставить их двигаться.

Мне не близки произведения, в которых язык бежит впереди мыслей и чувств. Я не говорю, что это преступление. В конце концов, издается множество книг, являющихся, в сущности, феноменом языка или, точнее, стиля. Но содержание их обеспечено не столько личностью автора, сколько литературной традицией. Что касается меня, то большую часть своей жизни я писал научные работы – тексты, порожденные анализом материала и посвященные, прямо скажем, ограниченной области бытия. Когда я почувствовал, что в этом вагоне помещается не весь нажитый мной багаж, я попробовал писать и так называемые художественные вещи. Этот переход для меня тем более ощутим, что в одном из интернет-магазинов моя научная монография сейчас продается в разделе «нехудожественная литература».

«Соловьев и Ларионов» – ваш писательский дебют?

Не совсем, кое-что я писал и раньше. Был, например, у меня роман «Похищение Европы (история Кристиана Шмидта, рассказанная им самим)», стилизованный под «литературную речь», – своего рода протест против расхристанных текстов, которые так любили в 90-е. В нем вообще много разных протестов, и, на нынешний мой взгляд, он недопустимо публицистичен. Сейчас я бы так уже не писал. Мне вообще кажется, что лишь в последние годы я начал избавляться от инфантилизма. Знаете, у меня какое-то удивительно позднее взросление.

Считается, что писательство для филологов лежит в пределах прямой досягаемости. Это заблуждение. Филолог к нему не ближе, чем все остальные. Может быть, даже – дальше, поскольку умение производить текст он легко принимает за что-то большее. Стать представителем «профессорской» литературы было одним из главных моих страхов. Я и сейчас боюсь скатиться к литературе приема, всякий раз проверяю себя на способность над вымыслом слезами обливаться. Прежде всего – над своим собственным.

Получается? Представьте себе – да. В защиту корпорации отважусь напомнить, что и филологи любить умеют.